Худший в мире актёр
Шрифт:
Джек смутился. Ему было неловко от этого вопроса, хоть тут нечего было стесняться.
– Я не знаю. Не помню, когда мне дали имя.
– Никто не помнит, – сказал Иосиф.
Облака на потолке мира сходились и расходились, точно инфузории под микроскопом. Если в небе больше облаков – значит, на земле осталось меньше воды, – подумалось Джеку. Самолёт остановился и приготовился разгоняться по взлётной полосе. Громче зашумел двигатель. Махина двинулась и набрала скорость света. Шасси оторвались от земли и скрылись в её брюхе.
Обычно аплодисменты звучат только во время приземления; но сейчас, при взлёте, кто-то из пассажиров зааплодировал и остальные
Старик Иосиф призадумался. Джек почуял исходящий от этого старика аромат – такой же, как в погребе дяди, с которым он прожил всю жизнь. По причине его смерти Джек и отправился, наконец, за визой. Ехать раньше, оставив его одного, – этого он себе не мог позволить.
От Иосифа тянуло свежим морозным волшебством и сладостью – душком магазина специй. Сверкающая лысина напоминала румяную верхушку круглого рыбного пирога: воткнуть бы в него ножик, выпустить горячий пар и обжечь им нос, а потом отрезать ломтик. Эта картина вернула Джеку чувство полноты жизни и уюта; вспомнились не только свежие пироги из детства, но и лысина дяди. Он его похоронил на днях. Именно поэтому Джеку захотелось обнять этого старика, прижаться к нему по-собачьи и уснуть. Мягкое кресло впитало Джека. Он сильно устал, но преодолевал сонливость, чтобы насладиться первым в жизни полётом и не пропустить ничего интересного. Уютное сидение победило Джека и стало ему колыбелью. Он уже начинал погружаться в глубокий сон, где видел своего дядю живым – тот рыбачил с лодки.
Пилот что-то невнятное сказал в микрофон, и Джек проснулся. Он навсегда оторвался от восточного края мира, где прожил четверть века, и провожал с высоты эти земли; он никогда больше сюда не вернётся, и этот осколок земли теперь как-то будет жить без него. Джек оглядел соседей по бизнес-классу. Мария, с мотком медных проводов на голове, и ухоженный Дмитрий, завсегдатай салонов красоты, восхищались собою, глядясь во всё, что способно отражать. Старик Иосиф находился справа, и в тихом звучании двигателя был слышен шелест шестерёнок его бурного мышления: что-то он скрывал. На столе между ними истекала в поту холодная бутыль с бело-рисовой мутью и японскими иероглифами на чёрной этикетке. Иосиф взял в руки этот японский снаряд и под углом в сорок пять градусов изящно проворачивал бутылку, удерживая другой рукой пробку. Элегантно, без хлопка, он выпустил пшик. Душок порохового дыма рассеялся из стеклянного жерла. Пробковую гильзу Иосиф положил в карман пиджака – возможно, на память. Он полюбовался цветом напитка несколько секунд и разлил его по наклону стеночек трёх бокалов. На запотевшей бутылке остался призрачный сухой след от его руки. Он вытер ладонь об ладонь и сказал Марии и Дмитрию:
– За взлёт. Пусть гравитация не помешает вдохновению.
Все выпили, кроме Иосифа. Он только смочил губы. Старик неодобрительно смотрел на эти вытянутые фужеры. Невозможно пить – в них упирался нос. Других не было. Мария жадно смотрела на бутылку – там оставалась половина. Она облизала губы, поглядела на Иосифа и налила себе ещё, не спрашивая согласия на это. Причмокивая, залпом выпила бокал. На её зубах отпечатались красные следы помады. Она хотела выпить сразу же ещё, но было как-то неловко. Глаза её расслабились, и она подобрела. Теперь её медная «бабетта» была к лицу, и она уже чуть больше походила на француженку. От её недельной причёски шёл запах цитрусового лака для волос – там скопилась уже пара баллончиков. Чуть задень монолит её «бабетты», и эта половинка круассана на голове осыплется в рыжий песок. Мария неприлично облизала каплю шампанского на пальцах и подтёрла салфеткой чёрные расклёшенные брюки на упитанном бедре с внутренней стороны. Она глубоко вздохнула пышной грудью – ей было тесно в мире обтягивающего декольте – и приняла облик одухотворённого и вдумчивого человека. Но кофточка в области живота уже еле держалась, чтобы не разойтись по швам.
Иосиф, порхая длинными белыми ресницами, сказал:
– Какой необычайный рейс. Какой необычный бизнес-класс. Как необыкновенно во время взлёта звучали громкие аплодисменты. Примите эти овации. Они – дар свыше. Это благодарность зрителя перед открытием занавеса. Мы можем не услышать их во время поклона.
– Какой тост. От него прямо мурашки, – сказала Мария слегка эротично.
Она с той же жадностью поглядывала на обмелевшую бутылку с алкоголем.
– Это не мурашки, – ответил Дмитрий, – это совесть.
Самолёт плыл в пустоте сквозь туман, отделявший высоту мира от низменных глубин.
Дмитрий самодовольно полуулыбнулся. Казалось, он хворал звёздной болезнью, чего не скажешь о Марии – она уже переболела ею. Мария хихикнула, но опомнилась; к ней вернулся светлый взгляд многострадальной души целого женского народа. Как она ни притворялась, её усталая тревога в глазах была более правдива, чем поддельная одухотворённость. Её плачущая душа заморозила слёзы в холоде страданий. Искусственность такого поведения легко разоблачить, если просто наблюдать очевидное. Мужественными пальцами с запущенным маникюром Мария держала бокал, философски всматриваясь в напиток, чтобы было чем заняться и скрыть неловкость от наступившего общего молчания.
Джек смотрел в иллюминатор, как бы отсутствуя в этой компании, чтобы не быть лишним, но с удовольствием слушал их светские беседы. Мария разрушила накопившуюся тишину:
– По вкусу обычное шампанское.
– У тебя нет вкуса, – сказал Дмитрий. – Это игристое вино.
– Это саке, – ответил старик и сказал по-японски твёрдым голосом, – «Йокосо сукхавати».
Его голос прозвучал так, словно божество снизошло к простому смертному. Как это переводилось – никого не волновало.
Неприметный, но приятный на лицо стюард ходил взад-вперёд.
Самолёт – особое место. Здесь человек прощает себе праздность. Люди испытывают от такого безделья огромное удовольствие – они вынырнули из облаков проблем, взлетев на высоту. Дмитрий тоже быстро выпил второй бокал шампанского, и напиток на него подействовал так, словно была выпита вся бутылка. Он провёл двумя пальцами по усам, хоть по ним и не текло.
– Так. Я хочу говорить, – сказал Дмитрий. – Эта вещь быстро даёт в голову. Ха. Говорить я буду много и нагло, уж извините. Мария, кто мы?
– А?
– Что «а»? Кто мы, Мария? «А». Я спрашиваю, кто мы? Да что ты вечно молчишь, как дура, мать твою. Итак, кто мы? Ладно, я сам скажу. Мы скот, песчинки величиной с Полярную звезду. А Иосиф Борисович – Солнце, затмевающее всё остальное. Но Полярная звезда в тысячи раз ярче Солнца. Поэтому Иосиф Борисович – хрен собачий, а не звезда.
Мария, как виноватая собака, уже мысленно была под столом от стыда за Дмитрия. Джек тайно подглядывал за артистами в отражении стола. Марию словно вдавило в спинку кресла на американской горке. Она девчачьими глазками посмотрела на Иосифа и, в попытке замаслить возможный гнев старика, сказала в его стиле: