Хультура речи
Шрифт:
— А я с узеньким лбомм, бомм, бомм!
И с огромным горбомм, бомм, бомм!
Подарю тебе, друг,
Свое фото в альбомм, бомм, бомм!
Ты открой наобумм, бумм, бумм!
И прочти по губамм, бамм, бамм!
Я люблю тебя, друг!
Я тебя не предамм, дамм, дамм, дамм...
Здорово. Далеко пойдет. Шутки шутками, но искра в девчонке яркая. И однозначно Божья. Надо будет позвонить тетушке. Что-то кто-то у нее в какой-то консерватории где-то есть.
— О, сколько их упало в эту бездну!
До, ре, ми, фа, соль, ля, си, до!
Последние восемь ступенек лестницы, ведущей из его кабинета вниз, сделаны таким образом, что при ходьбе по ним громко скрипят октавой. На нем тигровый халат и тапки из анаконды. При нем курья ножка, которую он обгладывает с великим знанием дела.
— Здравствуйте, дети, меня зовут Филя! Ничего, что я съел Степашку?
Он подходит и церемонно кланяется. Супруге в пояс, мне мельче. Руки друг другу мы с ним не подаем не потому, что есть какие-то трения, а оттого, что их у меня всего две и обе он уже пожимал. Было больно.
— Здравствуй, белый карлик! — говорит он.
— Здравствуй, обратная сторона! — говорю я. Мы с ним любим здороваться и прощаться. Наиболее частым его обращением ко мне является «Эй, Дюймовчик!», наиболее употребляемой моей грубостью в его адрес служит «Ну ты, производное!»
— Ну что, Женьча? Напишешь? — спрашивает меня Пугачева.
Я, почесывая затылок, думаю. О том же, но по-другому. Первый писярик был превосходен. Даже очень. Вопрос теперь стоит так: что дальше — работа или второй? Кто ближе — эти двое или те миллионы? Я, почесав затылок, решаю:
— Нет, Алла. Ну их... Ну ее... Кому она нужна, правда...
— Гла! — кричит она в коридор. — Три!
И сама идет за семгой на кухню. И дергает колокольчик, чтобы принесли свечи. И посылает во флигель за Резником. И велит принести гитару. Уже вечер, уже десятый час, уже кое-кто из слуг начинает потихонечку клевать носом, но она все так же стремительна и активна.
Я И ПУТИН
Путин — он даже для своей собаки Владим Владимыч. Подошла, обнюхала, стоит, ждет.
— Сидеть, Конни.
Садится. Морда черная, глаза внимательные. Лабрадор. Капитан. Единственная в стране собака при звании. В органах шесть лет уже. Из них четыре с хозяином.
— Коньячку, Женя?
Знает, что не откажусь. Выпить с президентом, да у него дома, да настоящего армянского... Плохо ли? Не отказываюсь.
Наливает, протягивает. И себе. Сок томатный, полный стакан.
— Дзынь!
За встречу. За знакомство тринадцать лет назад выпили. Когда он еще в поле был. На работе. Последнюю группу нелегалов из Германии через границу переводил. На цыпочках. Ночами. Призраками по лесу, привидениями по городу. Серьезные люди уходили, старая гвардия, цвет и сила. Трое даже Бисмарка помнили. Двое даже с нибелунгами за одним столом... Львы.
Я-то зеленый был. Во всех смыслах. Под накидкой на румынской границе их ждал. Под деревом.
— А пароль? — спрашиваю я глупо. Молодой был, две звезденки на погончиках, детский сад.
Усмехается. Потом на минуту строгое лицо и — кукиш мне кажет. Я козу ему в ответ. Все правильно. По уставу все. Визуальное опознавание, пункт второй. «Взаимный контакт в условиях соблюдения рото-челюстного молчания производится подачей условных сигналов любой подвижной частью тела агента (См. «Большой медицинский атлас»). Либо, в особых случаях, оговоренными заранее движениями самого тела, как-то: подпрыгивание на месте, кувырки или кратковременный малозаметный танец».
Десять минут отдыха, и снимаемся. Через Румынию до турецкой границы их я веду. Там мне смена, а им дальше ножками через всю Туретчину. И Иран. И Афган. И... Тяжелая это штука — следы запутывать. Много разведчику здоровья надо иметь. И выдержки. Я вон сам, позы не меняя, сколько дней в полной неподвижности пролежал. Грибы между раскинутых ног повыросли. Кукушка в капюшон яйцо сунула. Зайцы на спине трахались. Всем я свой, всем родной. Все-таки хорошо нас в Ясенево обучали. На совесть. Я и теперь, черт-те когда уволенный, некоторые навыки сохранил.
— Что, Женек, воспоминания хлынули? — Владим Владимыч к действительности меня возвращает. И опять я на него удивляюсь. Мало того, что сок пьет, губ не пачкая, так еще и в душу смотрит, как в телевизор. И даже программы переключает.
— Да я вот спросить у вас хочу. А что там...
— В рюкзаке-то? — опережает он, доливая себе стакан.
Я немею. Всего лишь на секунду в глаза мне глянул!
— А здоровый был рюкзак, да? Семьдесят один килограмм. В Памире я с ним намаялся. И через Ангару когда переправлялись. Да, трудно было...
Кажется, его самого захватили воспоминания. А меня любопытство. Профессиональное. Я ведь ему давно уже не коллега. Давно уже в газетах кормлюсь, в журналах. В солидных, в не очень...
— Пленки с секретами? Чертежи? Вы ж тогда техническое направление курировали. Образцы материалов? Рецептуры топливных зарядов? Отчеты об испытаниях?
Пальцем в небо. Как всегда, когда пытаешься что-то про него угадать. Путин головой качает. Подносит к губам стакан. И взгляд его вдруг делается печален.
— Нет, Женя. Совсем не то. Никакие не секреты. Другое.
Я не тороплю его. Такого Путина я вижу впервые. Он встает. Отворачивается, поводит плечами. Подходит к шкафу, открывает дверцу, вынимает толстый фотоальбом. Раскрывает, листает. Подает мне. Я привычно изумляюсь.
— Штирлиц?! При чем здесь Штирлиц? А почему он тут у...
Путин снова прежний. Доброжелательный, но слегка отстраненный. Спокойный. Разве что легкая хрипотца в голосе. Да глаза. Мне показалось или они повлажнели?