Хультура речи
Шрифт:
Ты Евгений, я Евгений.
Ты не гений, я не гений.
Ты говно, и я говно.
Я недавно, ты давно.
Далее. Есть еще старший лейтенант Юрий Федотыч Долгорукий, тоже терапевт, но его тоже нет. Имя громкое, сам тихий и невоенный какой-то, мучился в армии, хотел уволиться, но тогда было невозможно, поэтому пил тихо и одиноко. В данный момент где-то за пределами части. Полная его противоположность, бравый капитан С., начальник санчасти, тоже отсутствует. Он-то молодец, в любом состоянии людей лечить может. Однажды в новогоднюю ночь я видел, как они с супругой возвращались домой с праздничной елки в Доме офицеров. Супруга, колеблемая ветром, шла сзади, держась за полу его пальто,
В общем, никого из медперсонала нет. Кроме меня. А я — очень странный воин. У меня единственного в роте автомат АК-74Н с новейшим ночным прицелом НСПУ. У меня зрение минус три с половиной, а в сумерках я вижу совсем хреново. Отцы-командиры долго думали, кому бы вручить такое крутое оружие. Чтобы вручить его именно мне, им перед этим надо было очень крепко напиться. За мной также закреплен армейский мотоцикл МВ-650 с двигателем в 38 лошадиных сил. По паспорту. А по жизни двигатель кто-то давно пропил, и поэтому я если и водитель, то не мотоцикла, а сверхтяжелого зеленого велосипеда с коляской. Но! В военном билете у меня написано «санинструктор». Хотя в учебке, помнится, мы больше мыли полы и бегали по жаре в противогазах, а потом судьба вообще напялила мне на бошку белую каску регулировщика. Так что медицинского опыта у меня меньше, чем у матери Терезы сексуального. Сидим с водителем санитарной машины, в недоумении чешем репы. А повар, дождавшись, когда ушел прапор, вдруг стал клясться, что никакого поноса у него нет, это гад-прапор хочет кинуть на его честную жопу тень, дабы выпереть его из столовой, а туда поставить своего земляка. Мы с водителем в это время допиваем остатки и из состояния недоумения приходим в легкое изумление. И водитель мне говорит:
— Ну, не знаю.... Ну, отведи его в госпиталь. У тебя ж пропуск круглосуточный в городок.
А я веселый, но память не потерял. Одиннадцать раз уже в комендатуре на бетонном полу куковал трезвый и с пропуском. А веселого патруль поймает — так вообще не доведут, за первым же углом на фрикадельки покоцают. И я говорю:
— Не... Лучше я Шнурка попрошу. Может, отвезет.
Шнурок — водитель начальника штаба. У него «уазик» всегда под парами. Опять же в медицинском смысле он человек опытный. Только за время службы в армии только триппером четыре раза болел. В общем, накренил я тело вперед и пошел огородами до Шнурка. Не нашел. Долго искал. И поэтому, вернувшись, застал лишь финал трагедии. А в кульминации было вот что. Водитель санитарной машины сидел-сидел, смотрел-смотрел на повара и вдруг говорит ему:
— Ты это... Раздевайся давай.
Повар говорит:
— Зачем?
Водитель говорит:
— Ну, это... Потому что врач. Я. И щас это... Сделаю из тебя анализ.
Повар говорит:
— Не надо.
Водитель говорит:
— А по тыкве?
Повар говорит:
— Не надо!
Водитель говорит:
— Лады. Сперва по тыкве, потом анализ.
Короче, убедил его. У него аргументы здоровые такие были, в рукавицы едва влезали. Повар штаны снял, на кушетку лег. Водитель из алюминиевой проволоки нужную загогулинку легко скрутил, ватку на нее намотал. Все чин чинарем, как в лучших клиниках Лондона. Засовывается в попу, вынимается из оной с материалами для анализа. Он ведь санитарную машину же водит, насмотрелся, опыт-то перенял. Халат с вешалки даже снял, на себя напялил. Перчатки натянул, фонендоскоп на грудь повесил — ну чистый доктор. И чисто так по-докторски эту загогулину горизонтальному повару — раз! — и всунул. А потом — раз! — а она обратно не лезет. Потому что слегка ошибся. Проволочную загогулину не круглым концом ему впихнул, а раздвоенным. Она туда почему-то нормально, а обратно совсем никак. А я, пока шел, про Шнурка забыл, а про подругу вспомнил. С темы сбился. И с курса тоже. Вдоль дивизионного забора иду и стихи бормочу, сочиняю. Весь такой в поэзии, в рифмах. Кровь-любовь... Жди-дожди... Иду-бреду себе, тоска по подруге такая светлая, осень такая желтая, болдинская... Сирена дивизионная такая громкая... Чего-то вдруг заорала. Нет, не сирена. О, опять. Блин!!!
Прибежал, когда у одра человек пять уже собралось. Регулировщиков. У каждого своя идея насчет выхода из ситуации, и они по очереди эти идеи осуществляют. Повар орет. Водитель санитарной машины сбрасывает халат, снимает перчатки и моментально растворяется в воздухе. Повар вопит. Я сую себе в пасть полпачки сигарет, быстро жую и кричу, чтобы кто-то сбегал в штаб, чтобы позвонили в госпиталь, чтобы прислали «скорую». Повар встает и с заводным ключиком в жопном месте пытается покинуть пыточное помещение. Брюки почему-то держит высоко над головой. Бежит очень медленно, широко расставляя ноги. В коридоре санчасти сталкивается лицом к лицу с приведшим его прапором. В ужасе разворачивается. Прапор видит торчащий из жопы подчиненного посторонний предмет и падает ничком на пол. Ноги его конвульсивно дрыгаются. Тут же на арене откуда ни возьмись появляется начальник санчасти капитан С. и, кинувшись к прапору, начинает оказывать ему помощь. Глядя на это, падают регулировщики. В это время я давлюсь табаком и принимаюсь кашлять. Рукой показываю, чтобы стукнули по спине. Они не могут поднять руки. Начинаю задыхаться. Ко мне медленно подходит анальный страдалец и со всей силы ударяет. В живот. Я в ответ плююсь табаком. Его хватают. Мне стучат по спине. Я прокашливаюсь. А у него выпадает из жопы чертова загогулина. Занавес.
Через два дня я написал свой первый рассказ. И послал его в «Юность». А «Юность» послала меня в жопу. Но я уже точно знал, чем займусь.
ОТ СЕРДЦА
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ № 2
— Шо там, мамо?
— Та утро, сынку.
— А-а... А яке воно, мамо, утро?
— Та яке ж... Та так себе... Утро як утро. Як вечер. Тильки батько твой не з роботы, а на роботу.
— А-а... А у мене що, батько е?
— Ну а як же ж! У усих е, и у тебе е. И у мене був. Тильки здох. Ой! Вмер.
— Мамо... А у мене брат е?
— Хто?
— Брат. Брудер по-немецьки. Е?
— Ой, яка вумныця ты у мене! Яка розумныця! Яки слова заграничны знает! Ни, сынку, ни... Немае у тебе брата. Сестра е.
— Хто?
— Сестра е. Ольга. Гарна дивчина така! Як голубка! Як лебедка! Як волшебна птиця, як я не знаю прям хто! Хороша сестра у тебе. Тож вумна. Вже даже сама ботиночки надевае. Така гарна уся. З бантиком. Ось народышься — тоди побачишь.
— Когда?
— Та скоро. Вже скоро, сынку. Числа восьмого.
— А яке сегодня? Двадцать четверто?
— Эге ж! А видкиль ты знаешь?
— Мамо... А давайте сегодня!
— Та ну... Ще ж рано... У тебе ж недовес буде. Та ни!
— Мамо! Давайте сегодня.
— Ни! Мовчи! Рано. Ось як товарыщу главврач каже, от тильки так воно буде. У срок. Як положено. Ты ж у мене не «москвич» — недособранным з конвейеру выходить. Ты ж сынку мий. Перший. Я тоби кохать буду. Я тоби, гуля моя, у ванночке купать буду. Я тоби...
— Мамо... Сегодня.
— Мовчи! Говорун. З пуза ще не вылез, а вже балакае. Спи! Тож мени, оратор подкожный выискался. Чревовещатель. Мовчи и спи давай. Цыцырун.
— Цицерон, мамо. По-итальяньски — Чичеро.
— От горе! От бардак! Невылупнуто яйцо курыцю научае! И в кого ж ты швидкий такий пийшов? Батько вроде смирный. Сестра спокойна. А етот ще там — а вже лялякае, як прыёмник!
— Мамо... А у мене вже зубы е. Два.
— Це шо таке? Шантаж? Ридну маму знутри кусаты?
— Мамо... А пускай я буду Аркадий. В честь Райкина.
— Шо-о-о?! Мовчи! Ныякого тоби Аркадия! Акакий будешь. Понял? От хто маму не слухае — тот за то Акакием буде! Понял?
— А батька як зовуть?
— Виктор зовуть. Все. Спи давай. Акакий Викторович.
— Мамо... Я писатель буду.
— Ага! У кровать. Года два. Потом пройдеть. У всех проходит, у тебе тоже пройдеть.
— Ни, мамо. Я ручкой буду писатель.
— Ага. А як же ж! Ты ж хлопец. У праву ручку взял себе та й попысал.
— Ни, мамо. Мени премию дадуть. Я людей смешить буду.