Хультура речи
Шрифт:
— Ага. Вон мени вже як насмешил! Ажно животик надорвала. Ажно больненько.
— Ни, мамо. Це я ногами. Мамо! А як же тут выходить? Не видать нычого. Куда мени? Ось сюда?
— Ай! Ой, больно! Ай!
— Значит, не сюда. А куда? Сюда?
— Ой! Ай, больно! Ой!
— Но ведь больше-то некуда. Да, сюда.
— Ай! Ой! Ай! А-а-а. О-о-о. А-а-а!!!
Спасибо.
Вам.
Мама.
СМОТРИНЫ
Как меня батюшка учил, поклон сотворила, сапожком топнула, платочком махнула — и лошадкой по горнице! Два круга сделала, гляжу — присмирел гостюшка. Как сестра советовала, на софу присела, прическу поправила и вздохнула
— А по области — дожди! А вы как находите?
Покраснел кавалер, манишку клетчатую поправил, шляпку фетровую помял, в сапоги смазные глядится.
— Дак, находим... Маманя урагана вот ждет, в огороде за пугалом окопчик вырыла.
— А рейтузы на мне, — говорю, — шведские! Прямо из Женевы, в порту куплены, два часа матроса уламывали, ну да это я к слову...
Он говорит:
— А мне батя женатому коня обещал и сбрую казачью, а неженатого порет по разу на дню, а вчера оглоблей запустил по-отцовски, внука требует, а они на дороге-то не валяются...
Я говорю:
— Губы мне всей семьей красили, три штуки извели, все разные, да батюшка-то еще купит, я у него балована!
Он говорит:
— На медведя вот с братом ходили. Он в земле тихо сидел, пока стреляли. А как матом крыть начали — вылез. Больше не ходили пока.
Я говорю:
— В Москве-то, говорят, ноне редко кто целуется. Чаще за ягодицы хватают, просто живут. Агроном сказывал: поветрие такое...
Тут он встал, плечи расправил, манишку прищучил и говорит:
— Так что будьте моей женой, Авдотья Ивановна! А я за вас и в огонь, и в воду, и в медные трубы, и в бога душу, если надо!
Тут я встала, плечи опустила, рот пошире открыла и говорю:
— И я маме внука обещала! Усатого с гармошкой сразу-то не обещала, а маленького в какашках посулила. Согласная я, и берите руку мою, какая на вас глядит!
А за окном два бати и две мамани плачут и обнимаются. А куры в сарае притихли, молчат, потому что это не их праздник, а наш, а им, курям, испытание Господне и плаха поголовная. А корова себе мумукнула — и дальше себе хрустеть. А кем она там хрустит — это уже не наше пьяное разгульное свадебное дело!
ВИДЕНИЯ
В память о тех, кто расплатился
— Эй, ты, недвижимость! — позвал Степан старуху.
Старуха подошла к нему, волоча кулаки по земле.
— Чего изволишь, батюшка? — спросила она некогда нежным голосом.
— Да так... Просто изволю... — передумав, нехотя сказал Степан и замолчал.
Ему почудились вдруг: заснеженный Папанин, кормящий с руки декабристов; склонившаяся к самой земле бузина в огороде повешенного дядьки; маленький лесной заяц, недоуменно уставившийся на совсем маленького лесного вепря; чьи-то ловкие руки в чьем-то зазевавшемся заду; одинокий, но очень внимательный глаз из-под фуражки с головой Горгоны на околыше; теплые носки на холодных ногах убитого за правду; провалившаяся по уши в грязь единственная приличная женщина в городе; заплеванная сорванцами луна над чисто вымытым домиком пристава; его же, пристава, серебряная цепочка на нем же самом, по ошибке надетая на ногу; маленький щербатый монгол верхом на монгольфьере; серебристый след лайнера на вспаханной им земле; тихий, неразговорчивый мальчик после смерти отца, матери, бабки, деда и, если получится, теток; тонкие пальцы на крышке рояля, они же на полу по всей комнате; сонное чмоканье из берлоги, окруженной партизанами; первые седые волосы в подаренном на память медальоне; розовый младенец у материнской груди в разрезе; семейный натюрморт у камина; всклокоченная борода
ПОХОРОНЫ
У лошадей лица скорбные, когда покойника везут. Покойник тоже не сказать чтоб сильно улыбчивый лежит. Родственники сзади идут — тоже никто не радуется. Венки, платки черные, у мужиков носы красные от горя. Вдова племяннику говорит:
— Поди, Ваня, глянь, крышку-то не украли?
Тот прибегает, руки трясутся:
— Украли, тетушка! И кутью украли!
Неприятно это, конечно. Дальше идут, скорбят. Мужичок рыжий в самой середке процессии говорит:
— Ай да ладушки-лады! Растуды его туды!
Подвыпил, конечно. Немножко забылся, а так скромный, наладчиком работает.
Соседи по процессии задергались, зашуршали:
— Не к месту, не к месту! Хорошо, конечно, но не к месту пока!
Вдова племяннику говорит:
— Поди погляди, туда ли идем-то. Чтой-то идем долго, пальцы на ногах устали.
Тот сбегал, разнюхал.
— Туда, тетушка! Толечко крюка дали, теперь через танцплощадку придется.
Вдова говорит:
— Ой, горюшко...
И вся очередь сзади:
— Ага! Горе, да. Невесело как-то. Печальнее бывало, но невесело, это да. Со святыми упокой, это точно. А сам виноват! Улицу надо было правильно переходить! Красный надо было от зеленого отличать! Не отличил — горе. Отличил — сейчас бы вместе закусывали.
Вдова говорит:
— Смотрите, не уроните. А то неудобно получится. Ему неудобно. Мне-то плевать, я женщина пожилая.
Очередь сзади не только кушает. Иные по второй бутылке достали. Семеро смелых в самом хвосте говорят:
— Издалека-а-а долга-а-а течет река Во-олга-а-а! И за борт ее бросает!!!
Лошади, конечно, споткнулись. Да и дорога плохая. Гроб о бортик стукнулся, рука покойницкая вывалилась, а за ней и сам лежебока выпал.
Вдова кричит:
— Ой, рятуйте, люди, опять уронили, помогите ему подняться, срам-то какой, такой молодой третий раз падает!
Очередь его поднимает:
— Ну-ка, взяли! Вставай, Петя! Ложись, Петя... Хотя, нет... Сиди! Вот, да, и ботинки ему в руки дайте, и глаза пускай открытые будут, флаг ему в руку, где флаг, куда флаг делся, где плакаты, где шарики?! Ой, а как головку хорошо держит! Улыбку ему сделайте, пусть речь скажет! Говори, Петя!
Вдова плачет:
— Покойничек он у меня! Все слова позабыл! Не молчи, Петя, язык хоть высунь, пощекочите его, чего он таким букой смотрит!
Племянник кричит:
— Тетя, тетя, тучи собираются, сейчас дождик пойдет, если сильный пойдет, я первый промокну, потому что я в рубашечке, тетя, тетя, купите мне плащик!
Мужичок рыжий в середке говорит:
— Ай да ладушки-лады! Хрена тебе, а не плащик! Тетя, купите ему хрена, а не плащик, а то я ему сам куплю, на-ка тебе хрена, малец! Чего нюни распустил? Не видишь — хороним!