Хутор Гилье. Майса Юнс
Шрифт:
Пришлось порядком потрудиться, чтобы сколотить денег на капор с лентами и на материю для пальто. Эллингу повезло: он получил в кредит три фунта кожи для подметок у нового кожевенника, что поселился на углу Бругатен, и вот появились деньги от продажи двух пар сапог. Хотя вид Эллинга и внушал доверие, многие, вглядевшись в его унылое лицо, начинали сомневаться, можно ли поверить ему в долг.
Все свободное время мадам Эллингсен что-то шила и мастерила, чтобы привести себя и ребенка в приличный вид. С тех пор как от них ушла служанка, вся работа по дому лежала
В воскресенье она к Сульбергам не пойдет, в воскресенье их дома не застанешь: они уезжают с детьми на дачу к старикам Сульбергам или к асессору Юргенсену.
Наконец она выбрала день и часа в четыре вышла из трамвая в Хумансбюэне с маленькой Енсине на руках.
С тех пор как она в последний раз была в этих краях, здесь появилось много нового — новые дома и даже новые улицы, за шесть лет, что она замужем, все кругом переменилось…
Дорога сюда, на другой конец города, показалась ей целым путешествием, а ведь было время, когда ей ничего не стоило проделать этот путь пешком. Сколько она тут бегала! Теперь же она дальше узких улочек Осло нигде не бывает.
Быстро пройдя несколько кварталов, она остановилась на заднем крыльце красного каменного дома, принадлежащего лейтенанту Сульбергу. Дом с маркизами на окнах был окружен садом и украшен башенками с флюгерами. Прежде чем войти, она одернула платье на Енсине и расправила бант у нее под подбородком.
Мадам Эллингсен столько мечтала о сегодняшней поездке, что теперь, когда она уже стояла перед дверью, ее охватило беспокойство — как-то ее примут: она почувствовала себя неуверенно, глядя на этот богатый дом.
Набравшись смелости, она вошла.
В кухне никого не было, кроме нарядной горничной в белом фартучке, которая вытирала чашки и ставила их на поднос.
Да… фру дома… но…
— Скажите, что пришла мадам Эллингсен, которая когда-то шила у ее родителей.
Горничная с сомнением глядела на нее и на разряженную Енсине.
— А лучше передайте просто, что пришла Майса Юнс, тогда фру сразу поймет.
Мадам Эллингсен молча ждала, пока горничная уставляла поднос чашками и снимала с плиты блестящий кофейник. У нее было такое чувство, что они с дочкой мешают девушке, но наконец та удалилась в комнаты.
Мадам Эллингсен снова оправила платьице на Енсине и, прислушиваясь к шипению чайника на плите, оглядела сверкающую кухню.
Эта нарядная горничная не больно-то хорошо воспитана. Подумать только, даже не предложила ей сесть, а она ведь с ребенком!
Ну ничего, когда фру выйдет, эта гордячка увидит, как ее принимают. Кто знает, может ей придется даже наливать Майсе кофе, а Енсине поведут в детскую…
Однако что-то долго ее нет.
— Ш-ш, ш-ш!
Енсине вот-вот заплачет, уже сунула пальцы в рот, ее беспокоят зубы.
Через окно мадам Эллингсен увидела, как к дому подвезли детскую коляску. Прямо к самому парадному входу…
Она перегнулась через стол, чтобы получше разглядеть. Вот няня или, верно, кормилица вынула ребенка и понесла в дом…
Не иначе, это их младшая девочка, которая всего на три месяца моложе Енсине. Не слишком крупная, в конверте и чепчике, только ручки на свободе, такая хорошенькая, вся в голубом, и у коляски голубой верх…
А подбородок-то остренький, точь-в-точь как у матери…
Мадам Эллингсен была совсем захвачена этими наблюдениями, когда горничная наконец вернулась:
— Фру просит передать привет и сказать, что сегодня она никак не может вас принять! У нее гости из города, они пьют кофе. Но она будет рада, если вы когда-нибудь зайдете и дочку захватите.
Лицо мадам Эллингсен слегка вытянулось, но, стараясь не выдать себя, она посадила Енсине на стол и начала тщательно завязывать ленты на капоре, — ей очень не хотелось, чтобы горничная заметила, как она огорчена и обижена.
— Я случайно оказалась в этих краях и решила заглянуть, раз фру сама меня приглашала, — объяснила она.
…Вот всегда, всегда так бывает, стоит только ей помечтать о чем-нибудь хорошем!.. Какая она дура, готова бежать навстречу каждой ласковой улыбке, готова растаять от первого доброго слова, а ведь она уже достаточно прожила на свете, пора ей научиться разбираться в людях…
Так ей и надо, нечего было покупать новый соломенный капор да шить пальто Енсине. Сколько она отказывала себе во всем ради этой поездки, а зачем? Никому до нее нет дела…
«Ну вот, теперь Енсине раскричалась. Ничего не скажешь, хорошо нас встретили, дочка, не слишком-то тебя побаловали…»
— Хоть бы чашку кофе предложили, — вырвалось у Майсы с досадой. — Поплачь, поплачь, Енсине, сейчас пойдем домой, на сегодня нам веселья хватит!
Не оглядываясь, она побежала к трамваю.
И напоследок придется довольствоваться поездкой в пустом, накаленном от солнца вагоне!
— Тише, Енсине… Перестань… Давай я расстегну тебе ворот и ленту развяжу, здесь нам нечего стесняться. Тише!
Пустой трамвай, трясясь и дребезжа опущенными стеклами, с грохотом катил по рельсам. Шум стоял такой, что почти не было слышно, как надрывается в плаче Енсине.
Они остановились, чтобы пропустить другой трамвай, поднимавшийся снизу, и снова их вагон, все такой же пустой, застучал вдоль длинной улицы с редкими, дремлющими в садах домиками.
Да, поделом ей, поделом!
Вон идут два господина, наверно возвращаются домой из департамента или из конторы.
А у рынка из мясной лавки вышел Хансен. Он начал пересчитывать деньги в толстом бумажнике; говорят, за последнее время он сильно разбогател.