Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Положите, прошу вас, положите…
И женщина укладывала штыки на земле. Получилась длинная тропинка из штыков, она вела к воротам какой-то часовни, маленькой и белой. По тропинке шла старушка, дряхлая, сгорбившаяся, но в светлой вуали, и старый господин с цилиндром в руке.
Геленка сказала:
— Это родители Шопена возвращаются со свадьбы.
Но тут женщина снова начала приставать к Оле. Она непременно хотела узнать, где ее дети. Она все наступала на Олю, но вдруг появился Слыхала, взял Олю на руки и унес ее от назойливой бабы. Оля увидела над собой его прекрасное — красивее, чем в жизни, — лицо римского цезаря. Он склонялся к ней все ниже, и вдруг холодная улыбка раздвинула его губы, открыв блестящие, как штыки, зубы. Лицо его было совсем близко. Все так же улыбаясь, он сказал:
— А почему бы вам, панна Оля, и не выйти замуж за этого пекаря?
Оля проснулась в холодном поту.
IX
На следующий день они выбрались из лесов на Сохачевское шоссе где-то около Папротни. Они были в полном неведении о том, что делается, — у лесничего не было радио. Но вид шоссе, по которому двигались беспорядочные толпы пеших солдат и редкие фигуры штатских, а иногда по обочине пробиралась в сторону Сохачева какая-нибудь телега, говорил им о многом.
Солдаты выглядели неплохо, не казались усталыми, зато штатские — и пешеходы и те, что ехали на лошадях, — были испуганы и вид имели очень жалкий. Всем, наверно, нелегко далась защита Варшавы.
— Посмотри, — сказал Ромек Анджею, по-прежнему сидящему рядом с ним на передке повозки, — на всех солдатах остались ремни. Почетная, значит, капитуляция.
Анджей пожал плечами.
— Невелика разница! — сказал он.
— Нет, есть разница. Немцы хотят создать видимость какой-то честной войны…
— Знакомо нам уже это, — вмешался Спыхала.
— Далеко ли отсюда до Коморова? — спросила Оля. Ей хотелось поскорее выбраться из людского потока. Они двигались против течения, и встречные поглядывали на них недружелюбно.
— Осталось несколько километров, — сказал Ромек. — На последнем столбе было указано: до Беневиц девять километров, а нам ведь надо повернуть почти у Беневиц.
Впереди показался большой грузовик. Все мгновенно расступились перед ним, словно боясь, что он может обдать грязью.
Грузовик был полон немецких солдат, разгонявших толпу громкими криками. В кабине рядом с шофером сидел толстый солдат (когда грузовик приблизился, Оля заметила, что у солдата очень красивое лицо), он держал в руке «цуговый» кнут, видно отнятый у какого-нибудь встречного возницы, и хлестал им по толпе. Кнут был длинный — всюду доставал его тонкий, режущий конец.
— Ромек, Ромек, сверни вправо! — крикнула Оля. Но было уже поздно — справа оказался глубокий ров.
Грузовик пронесся рядом, и немец стегнул Анджея. Тонкий кнут обвился вокруг его головы, и когда Анджей повернулся к матери, она увидела, что щека у него рассечена, точно бритвой, и кровь льется струей.
Ромек остановил лошадей. Повозку окружили солдаты. Один из них был, видно, фельдшером, потому что в мешке у него оказались бинт и йод. Оля быстро смазала и перевязала рану Анджея. Кровь скоро остановилась.
Оля в ужасе смотрела на сына, не в силах произнести ни слова. Ромек грубо ругался, а сам Анджей, бледный, сидел молча.
— Веселенькое начало, — сказал Спыхала.
Анджей, держась обеими руками за повязку на лице, молчал, стиснув зубы.
— Поезжай, Ромек, — сказал Спыхала. — Поскорее бы убраться с этого проклятого шоссе.
Осеннее утро было прекрасно, но для Оли дорога тянулась без конца. Ей казалось, что они никогда не доедут до поворота.
Наконец показалась каштановая аллея. До самых ворот имения все молчали, один только Ромек вполголоса продолжал ругаться на чем свет стоит.
Навстречу им вышла Ядвига. Видно, она уже привыкла ко всяким неожиданностям, потому что нисколько не удивилась и ни о чем не стала спрашивать. Оля сказала ей, что они едут из Пустых Лонк в Варшаву, но Ядя — может быть, потому, что была не слишком сведуща в географии Польши, — даже не поинтересовалась, почему они едут из Подлесья в Варшаву через Сохачев. Теперь и не такие крюки приходилось делать.
Януш был болен не то гриппом, не то еще чем-то. Лежал он не у себя — его комнату, по-видимому, заняли беженцы, — а в одной из комнатушек наверху. Оля пошла к нему одна.
Тем временем на столе появилось горячее молоко, яйца; чаю и сахара уже не было. Парни, голодные как волки, уплетали все подряд. Ядвига не спросила, почему у Анджея повязка на лице, только сказала:
— Ты что такой бледный? Ешь, ешь. А знаешь, — добавила она, — дядю застрелили здесь, в парке.
Анджей не знал, кто такой этот дядя Ядвиги, и потому промолчал.
Когда Оля ушла наверх, Анджей и Ромек отправились в сад. Здесь, под высоким дубом, они наткнулись на свежую могилу, над которой был водружен необтесанный крест.
— Кого же это здесь вздумали похоронить? — воскликнул Ромек.
— А кто его знает! — раздраженно ответил Анджей. Он чувствовал, что щека распухла и горит.
Возле могилы им встретился молодой парень. Ни Анджей, ни тем более Ромек, который прежде никогда не бывал в Коморове, не знали его.
Ромек спросил:
— Кто здесь похоронен?
Парень — черный, как цыган, с лиловатым оттенком кожи — посмотрел на него и недоверчиво процедил:
— А вы откуда взялись?
Ромек рассердился:
— Не видите, что ли? Из помещичьего дома.
— Подумаешь, тоже поместье, — презрительно сказал парень.
— Конечно, не дворец. А как же еще его назвать?
— Сказал бы попросту — из дома, — сказал парень и стал обравнивать лопатой могильный холмик.
— Это немцы его убили? — Ромек, не смущаясь, продолжал допрос.