Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
Анджей испытывал интерес к этой могиле после того, что рассказал Лилек. Видя, что Януш направляется к ней, он пошел вслед за ним и остановился в нескольких шагах позади.
— Дядя, — окликнул его Анджей (он всегда так обращался к Янушу, хотя между ними не было ни малейшего родства), — дядя, что это за могила?
Януш, словно очнувшись, вздрогнул и поднял голову.
— Янека Вевюрского убили, ты знаешь об этом? — сказал он.
— Знаю, мне сказала Ядвиги. Здесь он и лежит?
— Да.
— И вы сюда ежедневно приходите?
— Да, прихожу ежедневно.
— Зачем?
— Странный вопрос.
— Но ведь вы не молитесь?
— Молиться за него я мог бы и у себя в комнате.
— Здесь вы его чувствуете… ближе?
— Может быть, именно так. Чувствую его ближе… Это был мой большой друг. Я был знаком со многими, меня носило по всему свету. А он был мой истинный друг. Как-то он сказал мне: «Дорогой…»
— Он был коммунист?
— Не знаю. Он был настоящий человек.
— Но все-таки он был коммунист?
— Не знаю. Ко мне Янек относился без ненависти.
— Потому что вы тоже человек.
Они замолчали. Из дому доносились по-осеннему негромкие голоса, кто-то звал собаку. В спокойствии этой теплой ночи трудно было представить себе, что идет война.
— Что ты в этом понимаешь, Анджей… — с грустью сказал Януш.
Анджей сел на скамью под дубом.
— Я всегда считал, что вы человек в полном смысле слова, настоящий человек. Вы столько всего видели…
— Видел я, может быть, и много, — согласился Януш, — а испытал мало.
— Ох, это зависит…
— Вот именно, — сказал Януш и сел рядом с Анджеем. — Вот именно, это от многого зависит. Видишь ли, самая большая моя вина в том, что я слишком мало сделал.
— Еще не поздно, — вдруг очень серьезно сказал Анджей. — Как раз настало время для этого.
— Для чего?
— Чтобы что-то сделать…
— Не искушай меня, Анджей. Для меня все уже кончено…
— Вы не верите в победу?
— В победу? Как ты себе представляешь победу? Ну, например, разобьют Германию Англия или Франция. Или, может быть, большевики. Но ведь самого-то главного это не изменит.
— Что вы имеете в виду?
— Тот факт, что могла иметь место подобная война. Это ведь уже как первородный грех: человечество развращено, и это непоправимо. Ничто уже не сможет стереть со страниц истории наших дней, когда чудовищное варварство одержало верх.
— Возможно, еще хуже будет.
— Возможно. Но то, что уже произошло, навсегда останется пятном на теле земли: победа самых низменных инстинктов человеческих.
— Инстинкт убийства, может быть, еще не самое худшее в человеке.
— Это верно. Равнодушие к убийству страшнее. Победило равнодушие, и это меня доконало. Я не живу. Я мертв, я, как и он, в могиле.
— Нет. Он верил, что все эти грехи можно стереть с лица человечества.
— Наивная вера. Ты ведь знаешь, что стало с такими, как он. Они погибали, хоть и верили. И погибали ужасно. Ужасно погибать, не расставаясь с верой в то, чему отданы все силы.
— Что вы такое говорите! Не надо!
— Почему же? Уметь не обманываться иллюзиями — это ведь не аморально, это необходимо.
— Но нельзя говорить это мне. Вы лишаете меня сил, вы подтачиваете их. А мне силы нужны…
— Для чего?
— Чтобы идти. Я должен идти. За себя… и за вас, если вы не возражаете.
— Как тебя понять?
— Очень просто. Да, так будет лучше всего: доверьте мне все, чего вы не осуществили. Я сделаю это за вас.
— Но, Анджей, — Януш взял юношу за руку, — мне ведь и самому неизвестно… я не знаю, чего я не осуществил. Как же могу я доверить тебе то, чего сам не знаю?
— Вы только скажите мне: «Анджей, иди». И я пойду. Знаете, дядя, мне самому этого не хочется, не хочется отказываться от всего, что мне кажется хорошим, красивым, единственно стоящим в жизни. Но сейчас — мы с Ромеком так решили, — сейчас я обязан выбрать, другое, как бы это мне ни претило, как бы ни противилось этому все мое существо.
— Этому противится сама природа человеческая.
— Нет, дядя. Человек очень сложная штука. Вы сами хорошо знаете это. Может, это вовсе и не противоречит человеческой природе. Бороться за свое, драться за свое логовище когтями и зубами.
— Я предпочел бы, чтобы ты сказал: бороться за человечность.
Анджей рассмеялся.
— Вы, дядя, весь в этих словах. Человечность — понятие очень неопределенное. Человечность завоевывается народом. Так по крайней мере мне кажется.
— Ну хорошо, Анджей. Взвалишь ты на себя эту тяжелую ношу. И чем это кончится?
— Обо мне вы не думайте, со своей ношей я сам справлюсь. Да и с вашей в придачу. И не думайте больше о том, чего вы не осуществили, все это я беру на себя.
— Мне немножко жаль тебя, дорогой Анджей. Я всегда мог думать шире и глубже, а ты в силу обстоятельств должен ограничивать себя. Ну что из того, что убьешь одного немца? Какое это имеет значение перед лицом тех событий, которые захлестнули наше время?
— А вы не думаете, дядя, что это может иметь какой-то символический смысл? Что уничтожение одного немца может высвободить скрытые силы?
— В ком?
— Во мне. Просто во мне! Высвобождение того, что нам не видно за ежедневной суетой. Не видно, но существует. Как в распаде атомов, о котором говорил вам профессор Марре Шуар. Вдруг проявятся скрытые силы.
— Но человек ведь не атом.
— Однако в каждом человеке таятся силы, о которых он и не подозревает. Может, и во мне есть такая сила? — И тут же Анджей ответил себе самому. — Нет, у меня ее нет. Но я создам ее. Перекую в себе все, что мешает моим целям. Я должен создать самого себя — а потом уничтожить…