Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Ты видел, как он оцепенел?
Наконец профессор пришел в себя. Его голос показался юношам совсем незнакомым, глухим, словно из бочки.
— Поблагодари мать. Может, и соберусь, я так давно не слышал музыки.
Через минуту он добавил уже обычным своим, «лекторским» тоном:
— Но я не знаю, как приму ее.
Юноши уже хотели прощаться и встали со своих мест, но он жестом остановил их.
— Все-таки и в убийстве должна быть какая-то нравственность, — сказал он опять сдавленным голосом.
Анджей и Губерт переглянулись, не зная, как быть.
— Садитесь, — произнес профессор.
Они сели.
— Помните об этом, когда вам придется убивать, «ликвидировать», как это теперь говорится. Зачем мучить человека…
Юноши молчали, опустив головы. Тишина в комнате стала невыносимой. Страшно было подумать, что в соседней комнате все это слышит мадам Рыневич.
— Горбаль рассказывал, — продолжал профессор, — что гестаповец очень долго целился в Ежи. Может, минуту, может, две, может, и дольше… Потом наконец выстрелил и ранил Ежи в живот. Он намеренно целился в живот. И эти две или три минуты Ежи видел направленный на него револьвер. Должно быть, очень страдал. Правда, наверно, страдал? — обратился он к юношам, словно спрашивая их о самых обыкновенных вещах.
Но они молчали.
— Должно быть, очень мучительно это ожидание смерти. Не надо вызывать лишние страдания. Надо всегда стрелять неожиданно, в спину… Правда?
Анджей вздрогнул.
— Мне кажется, — сказал он, — это неблагородно — стрелять в спину. Некрасиво как-то…
Профессор не согласился.
— Но это же средневековые предрассудки. Что неблагородного в том, что вы избавите человека от лишнего ужаса? А эти, в Освенциме, стараются как можно больше мучить человека, прибавляют эти минуты мучений к казни. Это, наверно, очень трудные минуты.
Наконец Губерт спросил:
— Значит Ежи не сразу умер?
— Нет, нет. Кажется, жил еще несколько часов. И они не разрешили добить его. Так он и лежал в грязи, просто в грязи… По крайней мере так рассказывал Горбаль. Он был при нем до самого конца. Стоял рядом с ним до самого конца. Потому что перекличка в лагере продолжалась несколько часов.
Профессор внезапно замолчал и снова стал смотреть то на Анджея, то на Губерта, строго, как на экзамене, словно ждал от них немедленного и правильного ответа.
— Помните, — наконец выдавил он из себя, — помните, стрелять надо всегда в спину!
Наконец Губерт набрался храбрости:
— Но, профессор, вы так говорите, будто мы убиваем с утра до вечера!
— Вот именно, — добавил Анджей.
Рыневич смутился.
— Нет, нет, — сказал он, снял очки и начал их протирать, — это я так, к слову.
Надев очки, профессор внимательно посмотрел на своих гостей.
— Глупые разговоры, — сказал он, — и ненужные. Простите меня. Иногда я говорю лишнее.
Юноши поднялись с мест.
— Поблагодари мать, — обратился Рыневич к Анджего, — может быть, я действительно приду в этот трактир. Послушать пани Эльжбету…
— Она будет петь две недавно найденные песни Эдгара, — добавил Анджей.
Но профессор словно не понял или не расслышал его.
— Да, да, — рассеянно произнес он и подал руку юношам, задумавшийся и словно отсутствующий.
В передней профессорша снова повторила:
— Хорошо, что вы пришли.
На улице юноши глубоко вдохнули свежий воздух и твердым шагом отправились домой. После долгого молчания Анджей спросил:
— Ну а ты, как ты учишь стрелять твоих гарцеров?
Губерт вспомнил свое выступление в Лесной Подкове и ответил:
— Я вообще не учу их стрелять.
— А как же они будут бороться?
Губерт ничего не ответил.
— Знаешь, у тебя одно с другим как-то не вяжется, — сказал Анджей.
Снова некоторое время шли молча.
— А что, по-твоему, вяжется одно с другим? — спросил Губерт.
Анджей засмеялся.
— Януш, наверно, сказал бы просто: не убий. А ведь я перенял торжественные принципы Януша.
— Это тоже не лезет ни в какие ворота.
— Разговорчики, — ответил Анджей модным словечком.
— А ты как стреляешь? — вдруг остановившись, спросил Губи-Губи.
Анджей тоже остановился и с минуту смотрел ему в глаза.
— Иногда в лицо, а иногда и в спину, — сказал он, цедя слова сквозь стиснутые зубы.
Губерт схватил его за плечо.
— Я никогда тебе этого не прощу! — выкрикнул он вдруг. — Никогда не прощу! Если на то пошло, то это я должен был ее ликвидировать. Понимаешь, я!
— Почему же? — Взгляд Анджея был холоден и тверд. — Почему ты?
— Я любил ее!
— Тогда тем более ты не мог выполнять этот приговор. Это было бы преступлением. Ведь тогда считалось бы, что ты убил ее по личным мотивам.
— А ты?
— Я ее не любил.
— А вдруг? Она ведь и тебе изменяла.
— Она всем изменяла. Она выдавала нас, потому что это доставляло ей наслаждение. Она была последняя стерва.
— Не говори так.
— Благороднейший Губи-Губи! Рыцарь святого Губерта!
— Перестань!
— А в конце концов, ты ведь ничего не знаешь. Не знаешь, кто это сделал.
— Не знаю и знаю.
— Все это домыслы!
— Рана была спереди.
— Ох, успокойся. Ну а как могло быть иначе? Я просто вошел в кофейню утром, когда там еще никого не было. Она стояла напротив…
— Испугалась?
— Не ожидала. А может, и ожидала.
— Ты долго целился? Минуту, две, три?..
— Я совсем не целился. Профессор сказал ерунду.
— Не такую уж ерунду.