Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
На земле рядом с пожилым мужчиной лежали двое молодых парней. Все трое — со связанными руками, у всех троих — голубые глаза, некому было закрыть их. Видимо, отец с двумя сыновьями. Тут же труп пожилой женщины в черном шерстяном платье, на лбу у нее зияла рана. В нескольких шагах от остальных лежала рыжая девушка. У нее единственной рот был закрыт. Сапфировые глаза застыли в предсмертном ужасе.
— Здесь нельзя больше оставаться, — Кацусь потянул Геленку за рукав. — Сейчас придут немцы. Они отправились в Жулвин за людьми, чтобы закопать этих.
— Откуда ты все знаешь? — голос у Губера был сдавленный.
Геленка тоже вопросительно посмотрела на мальчика.
— Знаю. Сейчас явятся. Надо бежать.
— Они здесь были утром?
— Утром их расстреляли, а мы пришли после, — объяснял Кацусь. — Немцы вот-вот вернутся. Люди из Жулвина будут закапывать.
— Этот мальчик все знает, — сказала Геленка.
— Уходите же, — торопил Кацусь Геленку.
— Кто эти люди? — спросил Губерт.
— Неизвестно. Привезли из Гродиска.
Вдалеке послышался грохот телеги.
— Бежим! — крикнул Кацусь и, спрятавшись за ствол дуба, стал подавать оттуда настойчивые знаки Губерту и Геленке. — Только не через дубняк, — крикнул он им, — там все видно! Идите под елками, только под елками.
Прячась за густыми ветвями елей, Губерт и Геленка минут через десять выбрались на брвиновскую дорогу и, обойдя Лесную Подкову, подошли к станции.
— Ты только подумай, — сказал Губерт, — все наше празднество происходило под боком у немцев. И никто не дал нам знать об этом!
— И под боком у трупов, — добавила Геленка. Что-то в голосе Геленки поразило Губерта. Он взглянул на нее. Она была бледна.
— Что с тобой? — спросил он.
— Глупый вопрос! — Геленка вдруг остановилась. — Ах, Губерт, ты, право, совсем невозможный. Твоя банальность иногда просто убийственна.
— Что тебе от меня надо? — Губерт тоже остановился.
— Ну как можно задавать такие вопросы! Что со мной?! После всего этого…
Губерт пожал плечами.
— Ты что, никогда трупов не видала?
Геленка не двигалась с места.
— Представь себе, еще не видала! Никогда!
— До сорок третьего года? Не видела ни одного трупа?
— Представь себе. Постарайся понять. Никогда не сидела убитого человека, никогда не видела мертвого человека.
— Ну и как?
— Это ужасно.
Геленка сказала это очень серьезно, ироническая улыбка исчезла с ее лица.
— Это страшно, — повторяла она, — страшно.
— Послушай… — Губерт не знал, что и сказать.
— И вы тоже убиваете?
— Маловато, меньше, чем надо бы, — усмехнулся Губерт, — но убиваем.
— Не усмехайся! — крикнула Геленка.
— Не будь истеричкой, — с раздражением сказал Губерт, схватив ее за руку. — Пошли!
Геленка вырвалась.
— Никуда я не пойду! — крикнула она.
Она отошла на несколько шагов и опустилась на землю. Сорвала какой-то стебель и стала внимательно его рассматривать. Губерт остановился невдалеке и с беспокойством поглядывал на Геленку. Вокруг была полная тишина.
Губерт посмотрел вверх, на чистое и как бы отодвинувшееся вглубь небо. Пел жаворонок, уносясь в вышину. Ров, на краю которого сидела Геленка, уже покрылся темно-зеленой травой. День был прекрасен.
И все, что пришлось ему видеть за этот день — шеренги детей и трупы убитых, лежащие в траве, — показалось Губерту в эту минуту сном. Невозможно было поверить, что все это наяву, что нельзя вернуться к нормальной жизни. Даже небо, прозрачное, бледно-голубое, перестало быть нормальным. Оно стало безнравственным. Губерт не мог больше выносить эту тишину.
Геленка сидела все в той же позе.
— Пойдем, — обратился он к ней.
— Не хочется, — ответила Геленка не подымая глаз.
— Не вечно же ты будешь сидеть здесь?
— Я очень устала. Ноги болят. Танцевали сегодня до утра.
— Где?
— У Баси Будной. Была танцулька.
Губерт вдруг встревожился. Он сделал шаг к Геленке.
— С кем ты была?
— Одна.
— Бронек не приходил?
— О, он давно уже не приходит.
— Давно?
— Давно. И сказал, что больше уже не придет.
— Их увозят?
— Наверно. Но не его. А в общем не знаю. Откуда мне знать?
Геленка подняла голову и беспомощно посмотрела на Губерта.
— Ничего я не знаю, — сказала она жалобно.
Губерт опустился рядом с ней на край придорожного рва.
— Хуже всего, что ничем нельзя помочь, — сказал Губерт.
— Не говори так. Не смей говорить. Понимаешь? — гневно и в то же время печально сказала Геленка, словно ребенок, который пытается угрожать. — Такие слова — это уже примирение.
— Примирение? С чем?
— Со всем, что вокруг делается: с убийством детей, с пытками невинных и виновных, с заключением в гетто. Не смей говорить, что ничем нельзя помочь. Я не могу так думать, не могу с этим согласиться. Понимаешь, я не согласна!
— Не очень много это значит, согласна ты или не согласна, — сказал Губерт. — Все происходит без нашего согласия.
— Неправда. Если будем кричать, если будем верить, то не будут твориться такие дела.
— Крик — сомнительное оружие.
— Ну, если не крик, так вера. Протест. Я не хочу, я не хочу…
— Чего ты не хочешь?
— Чтобы они лежали там в лесу. Не хочу!
— Так, так. Но они там лежат.
— Не хочу.
— Убитые…
— Не хочу, чтобы и мы вот так же лежали. Понимаешь? Я не хочу умирать.