Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
— Ну, это смотря кто, — с горечью сказал Анджей.
Лилек приподнялся на постели и склонился над Анджеем.
— А что, Анджей, — с неожиданной теплотой спросил он, — она правда с немцами водилась?
— Ты же сам говорил. Ведь ты же сам об этом говорил! — рассердился Анджей. — Ведь ты хорошо знал это?
Лилек сел на постели. С минуту молчал, потом сказал в раздумье:
— Да, знал.
— Слушай…
— Знал, знал, — твердо сказал Лилек. — Получила пулю в черепок по заслугам. За доносы.
— Ну конечно, — неохотно согласился Анджей.
Они замолчали. В полузабытьи перед Анджеем всплыли две картины: тусклые, невидящие глаза Валерия, лежащего на пыльной осенней дороге, пятна желтых листьев вокруг его головы и другое, черное пятно, подтекающее под его распростертые руки; а затем наплывала другая картина: бар, сорванная занавеска, за которую схватилась, падая, Марыся.
— Ты говоришь… — сказал он вдруг Лилеку, хотя тот молчал.
— Я ничего не говорю, — шепотом запротестовал Лилек, — я только спросил тебя о Париже.
— О Париже! — иронически фыркнул Анджей.
— Я ведь думал, что ты, такой богатый, поездил по свету. А ты что, нигде не был?
— Ездил в Пустые Лонки.
— Что это за Пустые Лонки?
— Деревня такая, — сказал Анджей и подумал, что не сможет объяснить Лилеку, что такое Пустые Лонки, Никому, даже более тонко чувствующим людям, не мог бы он объяснить, что это такое — Пустые Лонки. В общем он и самому себе не может объяснить, что для него значат Пустые Лонки. Дом, парк, лес — в этом вся его жизнь. Его невинная жизнь в той, навсегда исчезнувшей эпохе. Там он ходил. Там был отец, была Кася. Что теперь с Касей? Ромек говорил, что она в Варшаве, что муж ее расстрелян. Но Ромек в Освенциме, и никто уже больше ничего не расскажет ему о Касе.
— Пустые Лонки, — повторил он. — Там у меня была девушка.
— Красивая?
— Не знаю. Но была. И Пустые Лонки были. Их больше нет.
— Немцы захватили?
— Нет. Просто их больше нет. Ничего больше нет.
— Чепуха, — грубо оборвал его Лилек. — Немцы еще есть.
— Это верно. Немцы еще есть.
— Но скоро их не будет.
— У нас не будет, похоже на то. Но вообще-то они будут.
— Их прикончат, ликвидируют всех до последнего. Иначе быть не может. Необходимо их уничтожить.
— Так же, как они евреев.
— Ну, нет! Всех до единого. А хорошо, что их совсем не будет?
Анджей вдруг накинулся на него:
— Замолчи, иначе я тебя выгоню.
— Не могу я любить их.
— Это от тебя и не требуется.
— Э, ты уж сразу на меня напустился, — сонно сказал Лилек. — Наверно, ты прав. Вевюрский тоже мне так говорил. А я — что я знаю?.. Несознательная масса.
— Ну, этого нельзя сказать. Ты очень заметно развиваешься.
— Вевюрский мне в башке все прояснял.
— Ну вот видишь.
— Но в ней еще осталась темнота. Видно, слишком били меня по башке. Шпандырем доставалось.
— Твой отец был сапожник?
— Да нет, каменщик он. Это дедушка был сапожник, отец матери.
— И что же? Били тебя?
— Недолго. Все рано умерли. Отец жив, да его угнали на работы в Германию. Написал раз из Дрездена.
— А что же ты говоришь, что сегодня твоих всех забрали.
— Моих, да не совсем. Я у тетки жил. Она-то вывернется, за нее я не боюсь. Но у нее двое сыновей. Мне ровесники. Вот их и забрали.
— А из-за чего?
— Наверно, что-то пронюхали. У нас там была типография.
— Типография?.. Но не у вас же в доме?
— Да нет. Но мы все в той типографии работали.
Разговор оборвался. Где-то очень далеко раздался взрыв.
— Что-то там происходит, — шепнул Анджей.
— А мы тут спим, — с болью сказал Лилек.
— Вот как раз и не спим.
— Один должен бодрствовать, чтобы другой мог заснуть.
— Откуда ты это знаешь? — заинтересовался Анджей.
— Ну, просто пришло в голову.
— Так сказано у Шекспира. Был такой писатель.
— Знаю, Вевюрский мне рассказывал. А может, это Вевюрский мне и говорил: один должен бодрствовать, чтобы другой спал. Мы должны бодрствовать, — повторил Лилек, уже почти сквозь сон. И вдруг с оживлением спросил:
— Слушай-ка, а в Москве ты был?
Анджей пожал плечами.
— Каким образом? Туда трудно попасть.
— Это правда. Но, наверно, красивый город.
— Большой, — неопределенно сказал Анджей.
— Большой, просто огромный! Наверно, весь в огнях.
— С ума сошел! Сейчас ведь война.
— Они не боятся войны. Кремль светит на весь мир.
— Огромная сила.
— Вот если бы у нас так было!
— Именно, — вздохнул Анджей. — А у нас неизвестно, кому верить.
— Нам верь, коммунистам, — с неожиданной силой сказал Лилек. — Вернутся наши коммунисты сюда — все будет хорошо. Как в России. Все станут равны. Землю раздадут.
— Только там порасстреляли кое-кого из вас, польских коммунистов. Рассказывал мне один такой. Оттуда приехал.
— Что ты говоришь! А нельзя ли и мне с ним встретиться?
— Не знаю, где он сейчас. Такие, как он, умеют прятаться.
— А где же ты его встретил?
— Да уж встретил. А где — не буду рассказывать.
— И что же он говорил? Хорошо там, правда?
— Может быть, и хорошо. Но некоторых из ваших там расстреляли.
— Что он в этом смыслит! Если расстреляли, значит, так надо — враги.
— Коммунисты — и враги?
— Притаившиеся. Когда армия Советов сюда придет, я, наверно, с ума сойду от радости.