Хвала и слава. Книга третья
Шрифт:
Несмотря ни на что, на лицах спешащих людей не было и следа угнетенности или отупения. Наоборот, эти замкнутые лица говорили о целеустремленности, об упорстве! Анджею пришло в голову, что «победителям», наверно, не так уж приятно видеть это. Зрелище этой холодной замкнутости должно приводить их в бешенство, а более прозорливых, вероятно, заставит задуматься над тем, как развернутся дальше события.
Впереди засверкала серебром Висла. Когда они выехали на мост Понятовского, солнце в окружении облаков смотрело с высоты как-то особенно величественно.
Всю дорогу Анджей избегал взгляда Марыси.
— Взгляни, какой прекрасный закат, — сказала она ему.
Извозчик сплюнул.
— Не хочет солнце видеть это поганство!
Они оставили эти слова без ответа. Когда приехали на Кредитовую и извозчик остановился перед домом, Анджей расплатился и хотел было идти пешком на Брацкую, но Марыся удержала его за руку.
— Идем ко мне, — сказала она. — По крайней мере хоть выспишься.
V
После встречи с «Пиленом в кофейне «Люля» на Жабьей для Анджея наступили недобрые дни. До сих пор он как-то справлялся со своим душевным состоянием и спал спокойно. То, что происходило кругом, конечно, и прежде угнетало его, как и других, но теперь стало совсем невмоготу. Ему не хотелось задумываться над причинами, которые после поездки в Пулавы лишили его спокойствия. Помимо этих причин, слишком много разных обстоятельств переплелось вместе. Прежде всего отношения с Марысей. Он не мог сказать, что любит Марысю. Однако ее женственность, чуть-чуть искусственная, все больше притягивала его и вовлекала в тот образ жизни, который был ему противен.
У него не было ни минуты времени для серьезных размышлений. Работа в подразделении, где он был уже инструктором, вечера и ночи с Марысей, страх перед каждым днем и воспоминания, которые так хотелось поскорее стереть из памяти, — вот что составляло его жизнь, беспорядочную, торопливую и отвратительную. Так хотелось вырваться в Пустые Лонки! Казалось, стоит ему только посидеть ночью на крыльце, особенно сейчас, в начале зимы, когда голые и недвижные деревья своим шелестом не нарушают спокойного течения мыслей, и забудется все: война и кровь, этот ужасающий хаос вокруг и оторванность от всего мира — и он снова обретет себя.
Но это было невозможно.
Однажды декабрьским утром он вернулся домой. Низко нависли тучи, было темно, как бывает перед рассветом, хотя стрелка часов уже приближалась к восьми. На цыпочках вошел он в дом и поднялся по лестнице, на цыпочках прошел по коридору, словно и в самом деле была глубокая ночь, и открыл дверь своей комнаты.
С кресла (того самого кресла, в котором так любила сидеть мадемуазель Потелиос, прежняя обитательница этой комнаты) поднялась мать.
Анджей был не совсем трезв и не сразу собрался с мыслями. Однако овладел собой, сделав глубокий вдох, словно перед прыжком в воду.
— Мама!
Оля стояла перед сыном и молча смотрела на него.
— Как мало я о тебе знаю, — сказала она тихо.
— Ты меня ждала?
— Всю ночь ждала, всю ночь. — Мать произнесла эти слова как-то беспомощно и безучастно.
— Зачем?
— Хотела спросить тебя…
— Ну почему же ночью? — удивился Анджей. Он сел на кровать и стал переобуваться. Пора было идти «в район».
— Но когда же? — вдруг рассердилась Оля. — Тебя ведь никогда нет дома.
Анджей уже все понял. «Этого только не хватало!» — мелькнула мысль. Но притворился:
— О чем же ты хочешь спросить?
— Что тебе известно о смерти Антося? — с усилием сказала Оля, опираясь на поручни кресла.
Анджей свистнул.
— Ты, мама, подозреваешь, что я что-то знаю?
— Безусловно. Ведь ты ездил туда. Ты говорил, что видел его.
— Я его не ликвидировал! — сказал он со злостью.
— Анджей! — крикнула Оля. — Как ты можешь…
— А что? — спросил Анджей вызывающе.
— Как ты можешь произносить такие слова!
— А что, разве не может брат брата? В нашего время!
А про себя подумал: «Будто не все равно — я или моя любовница».
— Я ничего не понимаю. Как это могло случиться?
— Очень просто. Как только я выехал в Пулавы, появились немцы, окружили усадьбу, ну и перестреляли всех. Я рассказывал тебе уже сто раз.
— Да, но я не могу этого понять. Как они могли?
— Они могут и не только это.
— И почему в этот же самый день Валерий…
— Валерия немцы убрали — он уже не был им нужен. Это, наверно, он «продал» Тарговских и всех этих Скшетуских или Заглоб, которые там торчали.
Оля вздохнула.
— Ты стал такой… такой грубый.
— Ты хотела бы, мама, чтобы я сюсюкал?
— Больше ты мне ничего не скажешь?
— Ничего. Скажу только, что ты сентиментальна, как старая дева.
Оля возмутилась.
— Ну это уж просто подлость! — И пошла к двери.
Анджей сорвался с места.
— Мама! — закричал он, когда она была уже на пороге. — Мама!
— Что тебе? — обернулась мать.
Анджей схватил мать в объятия, крепко прижался к ней. Спрятал лицо на ее плече.
— Ты меня еще любишь, мама?
Оля положила руку на голову сына.
— Это я должна тебя спросить. Ты стал так далек от меня.
Анджей оставил ее, отошел к окну.
— Но ты ведь, наверно, понимаешь… — сказал он тихо.
Оля застонала, словно от боли.
— Дети не должны судить родителей.
Анджей повернулся к матери.
— Кто любит, тот имеет право судить.
Оля прижала руки к сердцу.
— Если вообще кто-нибудь имеет право судить на этом свете.
— А в тот свет я не верю, — сказал Анджей и добавил нервно: — Я не осуждаю тебя, мама, можешь быть спокойна.