Хвала и слава. Том 1
Шрифт:
— Я вынужден признать, что мне довольно чуждо все, что сочиняет Эдгар, — спокойно и размеренно сказал Шиллер. — Экзотика. И как-то странно все это звучит. Конечно, я знаю, что родителям порой трудно понять детей. Но…
Казя возмутилась.
— Да что ты говоришь, Людвик! Я своих детей прекрасно понимаю, а вы же знаете, что каждый из моих сыновей выбрал свою стезю в искусстве.
Паулина улыбнулась.
— А это у тебя, часом, не самообман, Казя?
— Какой еще самообман?
— Ну, будто ты понимаешь своих детей. В конце концов, дети — это дети, и хочется, чтобы они навсегда оставались детьми. А они растут, взрослеют, даже стареют…
— Даже стареют, — повторил Шиллер.
— И все это происходит как-то помимо нас. В какой-то определенный момент жизни мы становимся «стариками родителями» и уже не имеем никакого влияния на детей — даже начинаем им мешать…
— Мешать? Что ты говоришь, Паулина! — совершенно искренне и без всякой тревоги возразила Казя. — Мы всегда им нужны.
— Ну да? — отозвался Шиллер. — Никогда еще я не чувствовал так, как сегодня, что я не нужен моим детям. К счастью, у меня своя жизнь, свой сахарный завод, своя работа… А не будь этого? Ни Эдгар не нуждается во мне, когда сочиняет свою «Шехерезаду», ни Эльжбета, когда ее исполняет.
— Еще чаю? — спросила Казя.
— А знаешь, Казя, с удовольствием, — сказала Паулина. — Может быть, я сама принесу?
— Ну зачем же! Вы гости. Я так вам рада. — И хозяйка, забрав обе чашки, вышла на кухню.
— Лучше не говори таких вещей посторонним, — начала Паулина, закуривая новую папиросу. — Вот и Оле ты в филармонии наговорил бог весть что.
— Ты права, Паулина, — спокойно согласился Шиллер, — но мне так больно.
— Ох, в конце концов… — Паулина не договорила.
Шиллер вновь взялся за те же ноты. Глаза его казались особенно большими и сверкающими из-за выпуклых стекол очков. Перебрасывая страницы альбома, он вновь что-то замурлыкал себе под нос.
— Что ты там смотришь? — спросила без особого любопытства жена.
— Квартеты Бетховена в четыре руки.
— В четыре руки? Те же, что были у нас?
— Кажется. То же самое издание.
— Покажи.
Шиллер подал ей тетрадь.
— Ага, — подтвердила Паулина. — Помнишь, как мы их играли?
— Конечно, — слегка изменившимся голосом сказал Шиллер.
— О, видишь, квартет фа мажор и этот… до мажор. Помнишь, это анданте?
Шиллер в ответ чуть громче напел первую фразу анданте.
Паулина раскрыла рояль, подняла пюпитр и, поставив на него ноты, одним пальцем проиграла фразу, которую только что напевал муж.
— Ох, как много мне это напоминает, — сказала она, отходя от инструмента.
— Да? — отозвался еще более мягким голосом Шиллер.
— Я была тогда в положении. Ждала Эдгара.
— Вот-вот. Может быть, это мы и наделили его музыкальным даром.
— Вряд ли. Это анданте — просто скорбное смирение…
— Как раз для сегодняшнего вечера, — вновь с сухой иронией произнес старый Шиллер.
— Слушай, Людвик, давай сыграем, — предложила Паулина.
— Давай, если хочешь, — согласился муж.
Они сели за рояль — Паулина в басах, а он в верхнем регистре, как играли когда-то, — и начали andante con moto quasi allegretto.
Зазвучала эта фраза, просторная, нисходящая и настойчиво повторяющаяся несколько раз. Потом побочная партия, основанная на уменьшенном аккорде. В этой простой, настойчивой и широкими волнами наплывающей музыке прозвучали грусть, смирение и какое-то захватывающее дух горнее одиночество. Переливающиеся фразы, которым отвечали имитации во всех голосах, захватили играющих. Старый Шиллер, сам того не замечая, начал подтягивать фальцетом, стараясь усилить мелодию или как-то еще глубже выразить пронизывающее его чувство. В эту минуту он напоминал Эдгара. Они даже не заметили, как вошла с чаем Казя и, поставив поднос на стул, присела тут же у двери, вся обратившись в слух.
Анданте развертывалось, проходя через все перипетии, плывя непрерывными восьмыми. И только к концу первого периода появлялись фигурации шестнадцатыми, полные задумчивости и абсолютного отрешения. Паулина исполняла это проникновенно, а Людвик подтягивал почти шепотом, широко раскрыв глаза, сверкающие из-под выпуклых очков. Наконец фигурации стихли на четырехкратном повторе вздоха, глубокого вздоха — это была самая чистая музыка и вместе с тем приятие жизни, согласие на жизнь… и на смерть.
— Ох, как чудесно вы играли! — восторженно воскликнула Казя, подойдя к роялю.
— Ну еще бы, — с иронией откликнулся старый Шиллер.
С минуту еще они неподвижно сидели у рояля. Видно было, что они охвачены волнением. Наконец Паулина очнулась и потянулась за папиросами.
— Бетховен как-то просветлил нас, — сказала она со смущенной, почти девичьей улыбкой, обращаясь к Казе.
Глава седьмая
ЧЕРТОПОЛОХ НАД СОБОРОМ
I
Семь месяцев спустя после смерти Зоси и две недели спустя после смерти Мальвинки Януш выбрался в Краков. Это был первый приступ болезни, которую он чувствовал в себе все последующие годы, вплоть до самой войны, болезни, проявлявшейся в том, что ему хотелось побывать, «где он уже бывал», вновь посетить те места, где он испытал хотя бы краткое успокоение или подобие счастья. Сперва это были окрестности Коморова, где они гуляли с Зосей, места, которые посещали еще до свадьбы или вскоре после нее, а также садоводства под Сохачевом, где он у своих друзей и у приятелей Фибиха добывал для коморовских теплиц к парников новые сорта цветов и овощей.