Хватка
Шрифт:
Я не знаю, гауптман, интересуют ли вас такие детали? Но, разрешите мне поинтересоваться: здесь ходят слухи, что все, кто получил ранения под Уманью, будут поголовно награждены, а нас, меня, Мюнха и других ребят, выживших в той собачьей битве, собираются, чуть ли не заклеймить позором.
В чем наш позор, Винклер? В том, что эти безумные русские головорезы не пожелали вступить с нами в честный бой, а натравили на нас своих собак? Мне …даже трудно представить себе, что должно быть в голове, в душе человека, делающего подобное — травить людей собаками? Раз ты воин, выйди и дерись! Мы ведь вышли биться честно, гауптман, а тут выходит, что мы получили увечья не
— Вы говорите, как юрист, Карл, — думая о чем-то своем, заметил Фридрих.
— А я и есть юрист, — горько улыбнулся Фёллер, — только это в той, еще довоенной жизни. Так, как мой вопрос? Наш доктор говорит, что еще не известно, будут ли мои руки в дальнейшем работать нормально. А если меня спишут, отправят домой, что там девушкам рассказывать? «Полюбите меня, цыпочки, я страшно пострадал на войне — меня укусили русские собаки?»
— Не ерничайте, Карл, — встал и подошел к окну Винклер, — никто, какие бы увечья он здесь не получил, не останется без внимания фюрера. Могу только вам посоветовать: лечитесь, выздоравливайте и проситесь обратно на фронт, чтобы успеть закрыть «Железными крестами» то, что сейчас, будто червь точит ваше тело и душу. Победа уже не за горами, можете и не успеть.
Но, об этом потом, успеем еще разобраться с вашими вопросами, сейчас нужно ответить на мои. Скажите, Фёллер, как вы считаете, коммунисты опоили своих собак чем-то? Может, прививки? С чего-то же эти псы так взбесились?
— Нет, гауптман, — озадачился Фёллер, — тут что-то другое. Эти собаки, черт возьми, я ненавижу их, но они были… умными. Каждая из них знала, что нужно делать, понимаете? И еще, я не помню того, чтобы в начале схватки хоть одна из них лаяла! Этого совершенно точно не было. Ни, когда они крались среди колосьев, ни, когда бросились на нас. Это потом стоял такой визг и лай, что его было слышно даже на фоне взрывов. Что интересно, русских оставалось немного, они быстро погибали, а вот их псы все равно продолжали биться…
— С кем? — Хитро, вполоборота спросил Винклер, не дав Фёллеру договорить. — Насколько мне известно, вам, встретившись с атакующими собаками, учитывая даже быстро погибающих русских, пришлось тут же удрать, … простите отойти?
— Пришлось, — снова с просыпающимся вызовом ответил унтерштурмфюрер СС, но тут же стал остывать, и добавил, — чтобы не погибнуть от клыков этих собак. Германии нужны солдаты целые, а не разорванные в лохмотья.
— И что же было дальше? …Когда вы отошли?
— А ничего особенного и не было, господин гауптман. Глядя на то, во что мы превратились, артиллеристы попросту перепахали снарядами и минами этот собачий плац. Те из нас, кто еще мог держать оружие и передвигаться, снова прошли этим полем. Нужно было добить уцелевших собак, сидевших у трупов русских…
— Псы были целыми? — Не понял сказанного Фридрих.
— Нет, что вы, — тяжко вздохнул унтерштурмфюрер СС, — все они были в крови и сильно изранены. Но все равно, каждая доползала до своего «Ивана», ложилась или садилась рядом с ним и охраняла хозяина. Мы перебили к чертям их всех, …а потом вошли в деревню, и там перестреляли всех собак. Даже щенков и меленьких, коротконогих дворняжек…
— А из напавших на вас псов, — задумчиво спросил гауптман, — можно ли говорить уверено, что вы перебили всех?
— Конечно, нет, — выпрямляя затекшую от долгого разговора спину, морщась ответил Фёллер, — наверняка какие-то бежали в лес, не найдя хозяев, или ещё куда-нибудь, это же собаки.
— Понятно. Зверей
— Сразу после боя, мы собрали своих, а хоронить советских выгнали местных. Жарко. Оставлять своих или чужих покойников наверху — себе же дороже. Крестьяне сволокли всех русских в центр, выкопали большую яму, уложили там всех вместе с собаками, и закопали…
Винклер смотрел в окно и далее слушал молча детали похорон немецких солдат и то, как унтерштурмфюрер попал в Ровно. Из всего услышанного сейчас предельно ясным ему виделось только одно, под Львов, откуда его командировали в этот госпиталь, он вернется очень нескоро…
Именно в тот день жители села Легедзино в полной мере начали ощущать на себе страшное дыхание войны. Прятавшимся по подвалам и погребам, им стало не по себе еще в тот момент, когда пушки красноармейцев начали стрелять по выползающим из рощи немецким танкам. От коротких залпов советской артиллерии закладывало уши, но селяне, те, кто был посмелее, борясь со страхом, во все глаза смотрели в дверные щели на горящие германские бронемашины и были почти уверены в том, что уж эта-то бесстрашная горстка советских солдат не отступит, упрется, не пустит немцев дальше, а вечером, или в крайнем случае завтра, к ним на помощь подойдут наши армии и, кто знает, может быть, как раз от их Легедзино и начнут выталкивать обратно этого ненасытного упыря-Гитлера? Да и в самом деле, сколько можно Красной Армии выгибаться и отступать? Вот же, пожгли танки, отошли фашисты, значит, уже научились их бить? Хорошо бы только успеть нашим отодвинуть немцев до Польши хоть к октябрю. Нужно собирать урожай, закончить с работой в полях, хлеб-то вот-вот начнет осыпаться…
Старый дед Бараненко осторожно выбрался из погреба и осмотрелся. За ним вышла невестка, Петрок, дед Фока с бабкой Галей, старшие соседские дети.
— Ото-о-о-ож, — довольно протянут дед Моисей, — гля, Фока. Ловко же они побили фашиста.
— А то, — огладил бороду сосед, и вдруг от страшного хлопка, раздавшегося где-то рядом, неожиданно для самого себя упал на колени и понял, что ничего не слышит.
Земля подпрыгивала под ним, а окружающие, так же, как и он очутившиеся на карачках, спешно устремились обратно к погребу.
Последними вползли в холодное подземелье деды Гончарук и Бараненко.
— Ох как шибает! — Кричал в затылок, выглядывающего что-то в щель двери соседа Фока. — Моисей Евдокимович, — увидел он крохотные кровавые пятна его на сорочке, — да ты пораненый?
— Дрібниця, — отмахнулся огромной, мозолистой ладонью сосед, — ты лучше глянь, що робиться, Гончарук?! Во! Да не туды, дурья башка пялишься, себе во двор дивися! Хата твоя горыть!
Петрок был неподалеку от деда, и тут же подполз ближе, чтобы глянуть на пожар, но старший в их роду грубо отпихнул малого назад, поднялся, открыл дверь и махнул рукой, давая знак тем, кто был за спиной внука. Все бабы и дед Фока тут же, не страшась долбящих землю взрывов с криками и воплями устремились к дымящейся хате Гончаруков.
Так уж вышло, что за старшего с ребятней остался Петрок, а с ним Яринка, дочка дяди Паши Пустового. Она была на год младше «Петра Ляксеича», как звал его дед, и аж до «крапивных колючек» в пальцах нравилась ему. Колотилась от взрывов земля, светились сквозь щели пыльными лучами закрытые двери и Петро, часто оглядываясь назад замечал, что Ярине, как всем детям было очень страшно. Наблюдая за творящимся на улице в щелку, оголец долго не мог решиться хоть что-то ей сказать, но первой заговорила сама Яринка: