Хватка
Шрифт:
Нюрка, вдруг осознав свою ошибку, медленно села на тюк с бельем. Ловя падающую с головы пилотку и, чувствуя рвущиеся наружу слезы, она тихо взвыла:
— Что ж эти суки…? — девушка заткнула себе рот перепачканной йодом пятерней и, глубоко вздохнув, закончила, — и за тебя, парень, и за мою мамку, и за Галиного брата с сестрой, сейчас за всех им влетит. Дави-и-ить гадов, как вшей, — зашипела она сквозь зубы, — вот ужо…, вот ужо…! Сейчас начнется…
И на самом деле началось! Дрогнула земля от дружного залпа пушек и все огромное пространство вокруг санчасти тут же затянуло едким, пороховым дымом. Туман не давал ему подниматься верх, держал у земли, а пушки все стреляли и стреляли. Ревели где-то на лесных дорогах танки, гудели в вышине самолеты, словно умирающий в своей берлоге, смертельно раненный медведь, стонал где-то за лесом Берлин.
Сытого Петруху усадили в кузов полуторки на тюки с бельем. Санчасть снималась с места, и отправлялась вслед за рвущейся к Тиргартену второй гвардейской танковой армией…
Армейское начальство вспомнило о Петрухе только первого мая вечером. Вторая гвардейская продолжала удерживать мост через Ландвер-канал, пропуская через него наступающие войска, и вела бои западнее парка. Убитых и раненных в течение дня было много, но к вечеру поток поступающих в приютившую Петруху санчасть, заметно спал. Доктора доделывали срочные операции, а санитары, в числе которых был теперь и Петрок, могли где-нибудь покемарить.
Вдруг ни с того, ни с сего в санчасть заглянул капитан из особого отдела армии. Санитарки и медсестры были с ним хорошо знакомы и обращались к нему по имени. Пили чай, вспоминали былое, и капитан не преминул снова поблагодарить девчат за собственную спасенную жизнь.
— Что ты, Толя, — скромно улыбаясь, ответила ему Галина Петухова, доктор, которая и вытащила с санитаром истекающего кровью офицера из под обстрела, — ничего особенного мы не сделали. Как говорит наш хирург Михаил Кузьмич: «это наша работа — спасать людей».
— Для вас ничего особенного, Галина, а для меня? Это ведь моя жизнь! Поэтому и благодарить не перестану. А что до работы, то, — капитан потянулся к планшету, но затем, отчего-то опустил руку, — я ведь и пришел к вам по делу.
— Понятно, по делу, — потягивая горячий чай из металлической кружки, кивнула доктор Нюрке, и та вышла в коридор, — вряд ли, — продолжила Галина, — капитан особого отдела, во время штурма Берлина, наведался бы в санчасть просто так, чайку попить.
— Война, Галина Михална, идет к концу, — начал издалека особист, — и тут, вот какая непростая штука получается. Двадцать девятого числа наши войска, выбивая немцев с заводов в Моабите, освободили более чем десять тысяч пленных, работавших там. Вдруг, кто-то невзначай заметил, что некоторые пленные ничуть не исхудали на тяжелой работе и сильно отличаются от остальных. Стали, разумеется выборочно, их проверять. И тут выясняется, что некоторые пленные — это немцы! Ни номерков на них нет лагерных, ни слова по-русски сказать не могут. Стали мы копать и выяснили, оказывается, фашисты, что охраняли заводы, чуя, что близится их последний час, убивали пленных, переодевались в их одежду, пытаясь таким образом сбежать из города.
— Ты это к чему? — не поняла Галина.
— К чему? — доставая сигарету и прикуривая, повторил ее вопрос особист. — А как тут поживает ваш, пленный, Галина Михална? Тот, которого привели подпольщики? Скажите, когда его мыли, стригли, когда переодевали, вы не обратили внимания, есть ли у него наколка с лагерным номером?
Доктор смерила капитана недобрым взглядом, но ответила сдержанно:
— Нам больше делать нечего, как подглядывать за Петькой. …Но …мы медики, и обязаны были осмотреть. …Нет у него наколки.
— Хор-р-р-рошо, — задумчиво выдохнул дым особист.
— А что хорошо? — отставила в сторону горячую кружку доктор. — Ты посмотри на него, Толя! Он весь синий от побоев…
— На войне, это не показатель, — парировал капитан, — зато не такой уж и тощий.
— На свиноферме у какой-то там фрау работал, — стала на защиту Петрухи Галина Михайловна и рассказала то, что слышала от него слышала, — ел со свиньями. Он и не скрывает, что не особо голодал.
— Сказать можно, что угодно, — размышлял вслух особист, — немецкий знает?
— Знает, — подтвердила доктор, — разведка тащила языка из подвала, спросили, кто может перевести, так Петька с ним говорил. Но, если откровенно, было видно, что язык знает слабо. Слова их понимает, а вот беседовать… Да и немец не него смотрел, как на…
— Ну вот, — словно подчеркивая для себя что-то, заключил капитан.
— Что вот? — поднялась Галина Михайловна. — Что, Толя? Или вы не доверяете этому товарищу Климу, что наших из Берлина таскает?
— Что вы, Галя, — глубоко затянулся сигаретой капитан, — в штабе армии имя этого подпольщика, что называется — у всех на устах. Видите, даже вы о нем слышали…
— Еще бы не слышать, — снова взялась за кружку доктор, — скоро месяц, как к Берлину подбираемся, а все раненные, что шли через подпольщиков от него, попадали к нам в санчасть.
— Не о подпольщиках разговор, — уточнил капитан, — а о вашем пленном.
— Какой он пленный? — снова вступилась за Петруху доктор, которая не могла и никак не хотела верить в то, что этот парнишка может оказаться предателем. — Толя, ему двадцать один год, а выглядит на каких-то шестнадцать-семнадцать. На семнадцать! — подчеркнула она. — А седой, как старый дед. Рассказывал, что когда был в Кенигсберге на нем какие-то препараты пробовали, там целая тюрьма-лаборатория была…
— Мы знаем о ней, — заметил особист.
— Ну вот. А потом его перевезли сюда, в Берлин, и оставили работать у какой-то немки на свиноферме. Ведь это же советский человек, Толя! А спал и ел со свиньями.
— Нечего было этому человеку сдаваться в плен…
— А он и не сдавался. Его немцы забрали на работу в Германию. …Их тут десятки тысяч таких же, а сколько еще умерло на заводах, фабриках, в лагерях? Так что же, вместо того, чтобы отправить этих несчастных домой, будем подозревать их в чем-то? Допрашивать? Им и так хватило горюшка на три жизни!
— Мы обязаны проверять, — сдержанно ответил капитан. — Вы себе и представить не можете, на что идут немцы, чтобы улизнуть от возмездия, сбежать. А ведь они должны, Галина Михална, должны ответить за все, что натворили! Каждый из них! По мне, так я их всех к чертям собачьим — к стенке бы ставил! И их матерей, что рожали этих зверей, и их сестер, всех!
Сейчас вышла директива о том, чтобы красноармейцы не были жестокими с местными жителями. Того и гляди, кончится война, вся эта «лебеда» поднимет голову и еще потом хаять нас начнет за жестокое к себе обращение. А какого еще обращения они заслуживают? Не мы к ним первыми пришли, они к нам! …Что творили в Белоруссии, что творили в Украине, России?! А мы с ними должны быть мягкими? Я офицер, понимаю, что приказы не обсуждаются, но как, чисто по-человечески не понять тех солдат, которые мстят за свои семьи? Что, их, героев войны и кавалеров орденов под трибунал…!