Хваткий мой
Шрифт:
И опять заметил он летящего отца высоко в небе.
Тот нёс в когтях какую-то птицу и летел в сторону гнезда.
Молоденький знал, для кого отец старается – всё для того, бестолкового.
Вдруг сильно и остро захотелось свежего мяса.
Да так, что мелькнуло желание напасть на отца, отобрать птицу.
Он даже выпрямился весь, собираясь с духом.
Но отец был далеко-далеко.
И тогда соколёнок неожиданно для себя защёлкал яростно и страстно:
– "Тцок! Тцок!" – чтоб привлечь внимание к себе.
Отец,
Полететь бы за отцом туда, в небо, показать, что нельзя, нельзя же так быстро забыть его, нельзя, ведь та птица должна быть предназначена и ему.
Рывок, он съезжает вниз, но взлететь не может.
Крылья распластались по можжевеловым веткам, падение затормозилось.
Не с каждого места взлетишь!
Он рванулся было снова, ещё раз, наконец, пособирал крылья, нахохлился и остался сидеть на прежнем месте.
Отца в небе уже не было видно…
С того самого часа, соколёнок понял, что ему жить впредь одному.
Куда прилетел, там и его дом.
Дерево подходящее выбрал, долетел, сел на такой сук, чтоб тело выдержал, да на таком удалении от ствола, чтоб при взмахе крыльям ничего не помешало.
Улетит потом с этого места и сразу забудет о нём.
По закону соколов только то и существует, что находится в поле его зрения, птицы и звери, горы и просторы, небо и земля…
На рассвете молодой тынар проснулся, распушил перья, потом встопорщил кроющие перья – дал воздуху омыть тело.
Так делали отец и мать перед утренним полётом.
Первая ночь в одиночестве оказался прохладней, чем в гнезде.
Рассветный воздух вызвал озноб, и соколик с шумом встряхнулся.
Пособирал одно за другим перья, прижал их поближе к телу.
Ловко приподняв кустик хвоста (не запачкать бы его), выстрелил за ночь застоявшимся сгустком.
И тотчас почувствовал щемящий голод: желудок был пуст.
Теперь молодой сокол мог взлететь в любой миг, даже если его потревожат глубокой ночью.
Соколёнок раз и взлетел в небо!
На этот раз ему легче было находиться в воздухе, чем на дереве, когда наваливалась вся тяжесть тела и цевки, будто прилипают его к сухой ветке.
Летал же он потом часами.
И чем дальше надо было лететь, тем больше это нравилось.
Вот и сейчас: только вспомнилась сладкая свобода полёта, как одним взмахом крыльев соколик уже оттолкнулся от сухой ветки, на которой нынче пришлось переночевать, и весь окунулся в утренний воздух.
Лёгкость переполняла молодую птицу, словно пела в горле, лапы с острыми когтями сами собой прижались к брюшку – во время полёта они отдыхают, а тяжесть тела переносится на предплечья.
Тугой струной натянулись мускулы лопаточных перьев, сошлись с обеих сторон в одной точке на спине, а это для настоящего сокола, оказалось, тоже отдых.
Соколик уже умел расслаблять в полете ту или иную часть тела.
Отдыхало туловище, когда работали крылья, а в гнезде приходилось трудиться ногам.
В мгновение ока соколик взмыл над огромным темным тополем, в шатре которого, прилетев вчера в сумерках, он остался на ночёвку.
Весело клекотал:
– "Тцок! Тцок!"
А откуда-то снизу и сбоку, из-за дерева, донёсся до него схожий клёкот.
Сделав большой круг над макушками нескольких деревьев, соколик выдвинул чуть-чуть плечевые перья правого крыла, и тотчас линия полёта изменилась, круто пошла вниз направо.
Со вчерашнего дня он ничего не ел.
Нутро протестовало, требуя свежего мяса, пусть с коготь, больше не надо.
Он тогда сможет терпеть несколько дней без пищи, но сегодня свою долю живого, свежего мяса хотел взять.
В лесу, похоже, соколу поймать что-нибудь не просто.
Чтобы пасть камнем, бить наверняка, нужен простор, свобода движения, а какой там простор под шатрами деревьев, в гущине застойной травы!
Лес помогает своим живностью спастись – это он понял.
Но туда, где за лесом открываются многочисленные холмистые просторы, где во впадинах травка низкорослая и потому не мешает пугливым куропаткам, а на ровных местах за холмами трава хоть и высокие, тем не менее, можно было застать кого-нибудь врасплох.
Немного прошло времени с тех пор, как взлетел с ночлега самостоятельно, в гордом одиночестве, и был полон уверенности в своём успехе.
Он успел свои острые когти и клюв-крючок опробовать почти на всех зверьках и птицах, что мать и отец приволакивали им в гнездо.
Соколик наслаждался свежей темноватой мякотью утки или фазана, сизоватой плотью степного голубя, горлицы или дикой горной индюшки; ему нравились и жирные сурки, и постно-нежная, без капающей крови зайчатина.
С высоты пространство было похоже на громадное выгнутое, приближенное краями к глазам гнездо.
Соколик воспринимал и широкие – тёмные для него – пятна зелёных лесов, и – отдельным бесцветным рисунком – каждую травинку, каждую букашку.
Зоркие, бдительные глаза его, окаймлённые светлой полосой, не различали цветовых тонов, но видели одновременно и ранних бабочек чуть ли не над землёй, и – выше их – птичью мелюзгу, и даже мошек, вьющихся с утра над кустарниками, рассеянными по холмистым местностям…
Искать надо подходящую пищу, чтобы разом наесться на целый день.
Найти дичь на точно рассчитанном – для стремительной безошибочной атаки – расстоянии.
Глазомер его не подводит, поэтому он выбирает только тех, кого наверняка может схватить.
А как случиться промашке?
Он не знает. Это у него, по сути дела, первая охота.
Молодого сокола ведёт внутреннее, врождённое чутьё при виде добычи.
Он сходу определяет, дичь попадёт ему в когти или уйдёт от него.