Хвост павлина
Шрифт:
Детский взгляд на мир.
Ребенок смотрит снизу вверх и потому видит мир на фоне неба. А может, только так и нужно смотреть?
Рижский накопитель так ничего и не накопил, все, что ему удается накопить на земле, он тут же отдает небу. Так он отдал и нас — и вот мы летим.
Мы летим. Мы неотделимы от нашего пути и составляем с ним единую величину, выраженную в пассажиро-километрах. Так нас будут именовать в отчетах, нисколько не интересуясь, где пассажир, а где километр…
Нас не отделить от нашего пути. Каждый человек — единица, помноженная на пройденное, на совершенное…
Рига очень большая: она в десять раз больше Ужгорода.
Рига очень маленькая: она в десять раз меньше Москвы.
Слава богу, все относительно — и великость, и малость…
Это ободрение малым и предупреждение большим.
ПРОГУЛКИ ПО ТАЛЛИНУ
Люхике-Ялг и сама не понимает, улица она или лестница. Во всяком случае, она не нога. Люхике-Ялг, Короткая Нога, это просто ее название.
Название улицы. Но почему же она вся в ступеньках? Девяносто пять метров одних ступенек — для улицы не расстояние, но для лестницы довольно прилично.
И вот еще чего Люхике не может понять: поднимается она или опускается? Иногда ей кажется, что она поднимается, и тогда у нее захватывает дух… или это она опускается? Ведь и у тех, кто опускается, тоже нередко захватывает дух…
Ровные улицы не знают сомнений. Вот Пикк-Ялг, Длинная Нога, — ведь она по-прежнему считает, что она длинная, потому что в ней 270 метров. Шутите, не те времена!
Слыхали про улицу Пирита? Три с половиной километра. Улица Кадака пять. А Нарвское шоссе и вовсе четырнадцать километров.
Но Пикк-Ялг не сомневается, что она по-прежнему длинная. Потому что ее так называют. В жизни очень важно, как тебя называют. Люхике-Ялг называют Короткой, значит, она короткая.
Однако это ее не смущает. Ее смущает главный вопрос каждой лестницы: не опускается ли она, когда поднимается, и поднимается ли, когда опускается?
На этот главный, самый главный вопрос по-прежнему нет ответа.
Если идти по улицам Таллина, можно дойти до Петрозаводска. Или до Минска. Или дойти до Ленинграда и вернуться назад. В Таллине полторы тысячи улиц, и если их сложить в одну улицу, они далеко отсюда уйдут. На семьсот километров уйдут.
Но улицы кружат по Таллину и никуда не уходят. И мы с ними кружимся и не хотим уходить. И только к вечеру возвращаемся на приморскую улочку Тууле Тее…
Тууле Тее — Дорога Ветров, а в ней не будет и сотни метров. На ней-то, узкой, кривой и куцей, двум легким вздохам не разминуться. Но дуют ветры в Тууле Тее, будто мальчишки в тонкую трубку, и выдувают простор над нею, радужный шарик, легкий и хрупкий.
Кажется, только дунь посильнее в трубочку эту — Тууле Тее — и разлетятся в пенные клочья синее небо, звездные ночи, воды залива, древние стены, тихие травы в отблесках солнца… Та, что богиней вышла из пены, снова — навеки — в пену вернется…
Все засыпает перед рассветом, и, притулившись у нас под боком, Тууле Тее, Дорога Ветров, в эти минуты Дорога Вздохов.
Человек бывает одинок в самом людном городе. Даже в метро в часы пик он может чувствовать себя одиноким.
Домам это не грозит. Им достаточно, чтобы просто кто-то был рядом. Несколько домов — и уже улица. Несколько улиц — и уже город.
И еще одно отличие: дома-старики пользуются большим уважением и даже успехом, чем молодежь. Вокруг них всегда много народа. И выглядят они зачастую лучше, и даже чувствуют себя лучше, благодаря заботливому уходу и реставрациям…
«Три сестры» на улице Пикк. Три старушки-избушки. Три бабенки-избенки. Каждая о четырех этажах.
О возрасте не спрашивайте: на троих полторы тысячи лет. Как начнут делить, каждая норовит побольше отдать, поменьше себе оставить. Особенно старшая. Хотя вообще-то она скуповата: окна только на первом этаже, а на остальных люки, товарные люки, чтоб побольше товара принять.
Пожелтеешь от такой жизни. Оттого она и желтая, как осенний лист, — не вспомнишь уже, какой осени: все они слились в одну осень.
Средняя поскромней живет: у нее люки только на третьем этаже. Но зато она самая толстая. Потому что и в мир глядит, и о своей пользе не забывает.
А вот меньшая — самая тоненькая. Люков нет, товара нет, одни окна, в мир вытаращенные. Ей бы только по сторонам глядеть своими окнищами: сама тоненькая, а они вон какие большие!
Не они ли, окнища эти, высмотрели «Трех братьев», таких же древних и реставрированных, — да не здесь, в Таллине, а в далеком городе Риге? Стоят «Три брата», прислонились друг к другу, чтоб не упасть, никак на троих полторы тысячи лет не разделят.
Вот почему старушки-избушки выглядят, как бабенки-избенки: они берегут себя. Для «Трех братьев» себя берегут. Полторы тысячи да полторы тысячи… Сколько ж это золотых свадеб можно сыграть!
В Эстонии многое охраняется государством. Лесные массивы, парки, болота, даже камни — огромные валуны, удивляющие своей величиной путешественников. И в первую очередь — памятники архитектуры.
Таллин не так уж стар, просто он сумел сохранить свою старость. Другие и молодость не хранят, другим наплевать — что старость, что молодость, была бы крыша над головой. У таких все рушится, и будь им хоть три тысячи лет, ничего от этих лет у них не сохранится.
А в Таллине все сохраняется, в нем что ни камень, то памятник.
Хотя для того, чтобы стать памятником, необязательно быть камнем.
Две лошадки, которые катают детей по улицам Старого Таллина, тоже, в сущности, памятники старины, хотя они вовсе не старые, даже скорей молодые.
Они-то молодые, но род их лошадиный давно устарел. Он всюду вымирает, не только в Эстонии.
Лошадь не медведь, чтоб ей охраняться государством. Она домашняя, своя, а со своими не церемонятся.
Стоит у Морских ворот Толстая Маргарита, смотрит в море, словно кого-то оттуда ждет, словно кого-то там, в море, хочет увидеть.