И ад следовал за ним: Выстрел
Шрифт:
Вид туристов, особенно толстых американок, пылко записывающих в блокноты название шедевра и полное имя художника (естественно, годы рождения и смерти), всегда отпугивал меня, я сразу представлял их на техасском ранчо, за курицей а-ля Кентукки, рассказывающих добродушным соседям о «Купальщицах» («представляете, они в купальниках!»). Размышления по поводу курицы пробудили желание хорошо поужинать, причем сделать это в когда-то любимом отеле с фонтаном и зеркальным потолком, щелкнуть отполированными ногтями, призвать служителя и повелеть выловить из фонтанных вод голубую форель, присовокупив к ней бутылку финьшампаня. Я вспомнил визит туда с Риммой, мы оба светились в белом каракуле: Римма — от шапочки до пят, я же в каракулевом воротнике на синем драпе, прикрытый сверху тогдашним писком моды, чехословацкой шляпой «Тонак» с ковбойскими полями. Стол заказывал через коллегу, обслуживавшего гостивших в отеле иностранцев, потому хам швейцар был с нами предельно предупредителен и повесил пальто не на обычные крючки, а на импортные вешалки…
Вышел
Катался по метро, как мальчишка, дорвавшийся до свободы. Иногда выходил на станциях и ахал при виде красноармейцев и крестьян с винтовками, мозаичных картин, посвященных дружбе когда-то единых народов. Хотелось тут же схватить пулемет и разогнать всех самостийников, а особенно зажиревших баев — бывших партийных боссов, их бы приодеть в цветастые халаты и пустить в расход прямо в сухой пустыне. Нынешние станции уже не поражали роскошным барокко, зато отличались благородством линий, световой гаммой и ничем не замутненным простором. Вдруг раздались звонкие удары, надрывные, надвигающиеся прямо на меня: некий предмет со свистом пролетел прямо рядом с моей головой и поскакал вниз, ударяясь о фонари, пока эффектно не разбился на мелкие куски прямо у ног всполошенной смотрительницы. Это была пустая бутылка, проплывшая мимо группа гоготавших отморозков не скрывала своего авторства. Обычные хулиганы, резвящиеся после школы. Не покушение же на драгоценную жизнь Алекса! Господи, от этой странной череды событий я постепенно становлюсь мнительным кретином и скоро буду постоянно вертеть головой, выискивая в толпе своего Брута. Ведь до самого последнего времени я смотрел на все происходящее со мной (и со всей планетой), как на хаотичный (и очаровательный) поток случайностей. Они, как горная речка, катились вниз без всякой определенной цели, вдруг налетали на вздыбленный камень, ловко обходили его, убегали в боковые притоки, не подчиняясь никаким законам и целесообразности. Вера в непобедимость Случайности всегда придавала силы в моей опасной деятельности, я не верил ни в какие заговоры, которые можно реализовать по хитроумному плану.
Конечно, заговоры существовали, но в несовершенных руках человеческих они обычно превращались в свою противоположность и в любом случае настолько видоизменялись, что уже развивались по сценарию, далекому от первоначального замысла. Разговоры о масонах, наследниках тамплиеров, [24] вершивших миром из своих тайных штаб-квартир, вызывали у меня только смех, и никто не мог убедить меня, что революция под водительством Учителя была заговором мирового еврейства или происками германского генштаба. Ведь и Троцкого, и многих других евреев эта революция и проглотила, превратившись в большой каток, мощно проехавший по нации, особенно в нашей респектабельной организации, где они первоначально грозно доминировали. Ну, а генштаб рухнул вместе с кайзером уже в 1918 году под натиском германской революции (тут тоже пригодились денежки кайзера). Так я размышлял, поднимаясь на некоторых станциях и вновь опускаясь вниз и переезжая на другие, радуясь скульптурам, бюстам и витражам, продвигаясь к тем местам, которые уже я проходил. Вышел снова на станции Поэта-Самоубийцы, тянуло, словно сам себе готовил такое будущее. Близ метро толпилась ликующая молодежь (и в мои времена там назначали свиданки с гуриями), аристократы с хатой предварительно шагали в ныне разрушенный пивной бар на площади Нашего Всего, которого ухай-дакали на дуэли. От площади я двинулся старыми переулками, которые оказались на удивление неплохо отреставрированными (все-таки кроме скромного обаяния, у буржуазии имеется и здравый смысл, и стиль жизни). Приют патриархов (рядом с прудами торчал распухший от обжорства дедушка-баснописец вместе с умиляющими зверушками из его шедевров) почти не изменился, и это тоже радовало. Сугубо партийная гостиница на пути к Булеварду приобрела экзотическое название «Марко Поло», скромный театр имени Нашего Всего, уже на Булеварде желтел, как больной гепатитом.
24
Тамплиеры вызывали у меня одну ассоциацию: кожаные подштанники, которые они бессменно носили (своего рода жертва богу),
Переход «зебра», на котором еще не успели окочуриться все наивные бабушки, поверившие в приверженность водителей ПДД. Черная ограда, окружающая Булевард, и тут же новый памятник другому поэту-самоубийце, наложившему на себя руки через повешение в фешенебельной питерской гостинице. Славно вытертые скамейки, на которых летом сиживали бабушки и играли в шахматы пенсионеры-умники, детская площадка с выводком энергичных огольцов, лакирующих задами горку.
Я плюхнулся на край скамейки и прикрыл уставшие очи. Краем глаза я увидел, как на меня надвигается растекающиеся облако, оно приземлилось на другом краешке скамейки и шумно вздохнуло. Я сделал вид, что наслаждаюсь зеленью деревьев и увидел объемистую задрыгу невнятного возраста и кислой наружности, буравящую меня зрачками с явной целью завести разговор.
— Что, Алик, неужели не узнаешь? — молвило чучело и расплылось в приглашающую улыбку.
— Извините, — сказал я с акцентом, — я плохо понимаю.
Черт побери, конечно, здесь не Гайд-парк, скопище леди и джентльменов, не привыкших заговаривать на скамейках, но существуют же и элементарные приличия. Я сделал вид, что пропустил ее слова мимо ушей и стал сосредоточенно рассматривать свои ногти.
— Ты что, Алик, совсем охренел? Или уже ослеп?
Акцент явно провинциальный, такие дамочки не гоняют по страницам «Улисса» Джойса, наслаждаясь спотыканиями Леопольда Блума на скорбном пути по Дублину, но они отлично ориентируются в быту и получают в жизни самые аппетитные куски пирога. Я вгляделся в огромную груду мяса, увешанную драгоценностями, но ничего не смог разглядеть — так Амундсен тревожно всматривался в снежную бурю в надежде узреть цветущие пальмы.
— Вы меня имеете в виду? — Я сделал морду удивленной лошади, случайно забежавшей поесть сенца на детской площадке Булеварда.
— Неужели я так постарела?
Это прозвучало угрожающе и заставило меня напрячь до предела всю свою зрительную систему. Но тщетно. Ничего не вырисовывалось, кроме той же самой груды.
— Да Клавдия я, Клавка! — простонала она. — Разуй глаза, босяк ты этакий!
Такое амикошонство встряхнуло меня и даже отбросило на спинку скамейки, по мозгам суетливо пробежал судорожный ток: передо мной была старая подруга Риммы Клава-Мохнатая-Рука.
— Куда ты исчез? Куда пропал? — загалдела она.
— Это целая история… — Я опустил глаза и вздохнул, в агонии думая, как бы улизнуть от давней подруги. — Как-нибудь встретимся вместе с Риммой…
— С Риммой?! — Она даже захрипела.
— Конечно. Я ее еще не видел.
— Ты ничего не знаешь?!
— А что?
— Она умерла…
Я застыл, боль пронзила меня насквозь, первые секунды я даже не сознавал, что произошло.
— Ты не знал?
Римма умерла. Как это произошло? Почему?
— Давай пройдем со мной, здесь не место. Тебе не нужен валидол?
Идти пришлось недолго: прямо за новым театром имени Буревестника (плод незатухающей борьбы внутри театра № i Великой Державы) обнаружилось вполне жилое здание, моя спутница открыла ключом дверь благополучного вида подъезда, поднялась на второй этаж и ввела меня в прекрасно отделанные апартаменты, всем своим видом напоминавшие процветающий клуб. У самого входа в кухне сидел тип в милицейской форме и пожинал борщ, он оторвался от трапезы и сквозь капусту в зубах попросил заплатить за вход пятьдесят баксов. [25]
25
В такие минуты только и думать о судьбе человечества. Обреченность механистической цивилизации, бесприютность духа и пустота души. О, эта нежная старушка, сестра моя жизнь!
— Это со мной! — сказала Клава повелительным тоном. — Ты посиди, расслабься, я к тебе подойду!
Я сразу же очутился в баре, где длинноногие девицы всем своим видом изображали счастье: побрякивали бокалами, делая вид, что пьют дорогое французское шампанское, притоптывали ногами и крутили задками в тон озвученным воплям, способным поднять из могил тысячи смердящих от возмущения мертвецов (возможно, тамплиеров). Самое приятное, что ко мне никто не приставал, смешанные мысли мои не давали мне ни на чем сосредоточиться. Римма умерла. Или все это сон вместе с чокнутой Клавкой и всем с кайфующим зоопарком? Юная дамочка в арлекинском наряде появилась с початой бутылкой виски, синим бокалом и льдом в ведрышке. «Black cock» вызывающе сияло на бутыляге, и для неграмотных у горлышка был изображен черный петух, скорее, фазан, похожий на famous grouse. [26] Я сделал глоток и обомлел: давненько я не пробовал такого пойла, это был даже и не скотч, а смесь керосина с желчью, изготовленная из черного кока самого вонючего петуха. Скорее из любопытства я отхлебнул еще чуть-чуть, пытаясь определить истинные ингредиенты гремучей смеси, однако по всей полости рта прошла атака напалмом, чувствительность ротовых органов атрофировалась, правда, по моему телу пробежал озноб, словно я окунулся в прорубь.
26
Тут стоит вернуться к моим объяснениям разницы между «cock» и «rooster».