И была любовь в гетто
Шрифт:
Но на Кармелицкой ближе к Лешно полно народу, все куда-то бегут, толкаются. Трудно сказать, сколько человек погибает после такого проезда. Потом всегда приезжает повозка Пинкерта, с улицы собирают трупы. Неизвестно, где и когда с мертвецов стащат одежду, чтобы голыми бросить в общую могилу.
Каждый вечер после наступления комендантского часа к гостинице «Бретань» подкатывают автомобили. Немцы развлекаются здесь каждую ночь. У них свои женщины; неизвестно, клуб это или бордель. На улице пусто. Слышна музыка. Вероятно, немцы танцуют. А возле скверика стоят дети. Ждут: может, кто-нибудь бросит из окна окурок. А под утро снова приедет повозка и заберет несколько детских трупов.
Назавтра с утра — то же самое. Кармелицкая забита снующими туда-сюда людьми. Все возвращается в норму.
Дзельная
Дзельная была спокойной улицей. Ни толчеи, ни большого движения. Народу обычно немного. Только перед Павяком всегда были какие-то люди. Степенно, неторопливо прохаживались взад-вперед. Из окон доносились крики: я тебя вижу, я тебя вижу, вижу, не останавливайся, не останавливайся! Иногда с тюремных вышек раздавались одиночные выстрелы. Рядом была Сербия, женская тюрьма. Одно время там держали обладателей иностранных паспортов, граждан южноамериканских стран и Швейцарии. Некоторые действительно являлись гражданами этих государств и паспорта имели настоящие, но кое у кого паспорта были поддельные, в основном купленные в варшавских консульствах при посредничестве гестаповцев. Эти люди считались интернированными и сидели в Сербии. Окна Сербии выходили на Дзельную. «Интернированные» стояли у окон и высматривали родственников. Время от времени можно было услышать: я тебя вижу, я тебя вижу! Иногда кто-нибудь с улицы кричал: мы все устроим, мы все устроим! Что творилось за стенами Павяка, никто не знал. На вышках стояли часовые с винтовками, часто с автоматами. Мимо Сербии можно было ходить безбоязненно. Дзельная была спокойная улица. Мало прохожих, пустынно.
Проходя около Сербии можно было увидеть арестованного американского гражданина Нойштата, директора «Джойнта» [30] , и великую актрису Клару Сегалович. Они стояли у окон и смотрели на улицу. Не знаю, приходил ли к ним кто-нибудь. Кружили слухи, будто кто-то из посольства, кажется швейцарского, добивается, чтобы их выпустили. Вряд ли это было правдой. Тяжко было смотреть на глядящего из окна печального Нойштата. А вот Клара всегда улыбалась. Играла свою последнюю роль. Однажды в окнах Сербии никто не появился. Я жил рядом и ночью слышал выстрелы. Стрельба продолжалась часа два. А утром, едва закончился комендантский час, у тюрьмы уже стояли повозки похоронного заведения. Изрядно, думаю, нажились тогда те, что собирали трупы. Оказалось, ночью расстреляли всех евреев, независимо от гражданства — настоящего или фальшивого. А остальных увезли в Виттель [31] . В их число, вероятно по ошибке, попали Каценельсон [32] и несколько еврейских женщин, которых арестовали, хотя у них, говорят, были арийские документы.
30
Американский объединенный еврейский комитет по распределению фондов — еврейская благотворительная организация, основанная в 1914 г.
31
Транзитный лагерь на юге Франции.
32
Ицхак Каценельсон (1886–1944) — еврейский поэт, драматург и педагог; писал на иврите и идише.
Смочья
Не везде царила такая толчея, как на Кармелицкой. Смочья улица была шире. Там был базар, куда попадали со Смочьей, через ворота между Дзельной и Павьей. На базаре распродавали свое имущество обитатели гетто. Приносили из дома, что только могли, чтобы взамен купить кусок хлеба. Поляки, у которых имелись пропуска, приходили по дешевке покупать у евреев. Смочья была достаточно широкой, чтобы посередине могли даже ездить рикши. Вот где был рай для хапушников. Вырывай что-нибудь из рук и беги, на улице просторно. Человек покупал хлеб — ну, не целиком буханку, четвертушку: целая стоила сто злотых, а в месяц зарабатывали пятьдесят два. Купив, садился в рикшу, чтобы благополучно уехать со Смочьей. И тогда хапушник вскакивал в коляску и вырывал пакет. Сразу же, через оберточную бумагу, вгрызался в хлеб и обслюнявливал его, чтобы никто не отобрал. Хапушниками были в основном дети лет десяти-двенадцати, у которых еще оставались силы, чтобы, вскочив на ходу в рикшу, схватить вожделенный кусок и убежать. Отобрать у такого ребенка хлеб было невозможно. Впрочем, часто целая банда других детей набрасывалась на похитителя и, если ему недоставало сил сопротивляться, по кусочку вырывала добычу. Только между воротами базара и Дзельной купившие хлеб могли себя чувствовать в безопасности. Обокраденный вылезал из рикши, чаще всего на углу Дзельной и Смочьей, и уныло шел дальше пешком. Никто не пытался вернуть то, что украли.
Теплая
Это было во время Большой акции. Я сидел дома, на Дзельной. Не помню почему — было уже поздно, девять или десять утра. Кто-то позвонил, что взяли Абрашу. Взяли на Марьянской, в школе медсестер, где он ночевал у Любы. А мне надо срочно идти в больницу. Еще на Сенную, хотя в разгаре был переезд на улицу Ставки, куда уже перевели больницу с Чистого.
Откуда-то появился Янек Биляк, который тогда был рикшей. Я сел к нему, и мы поехали в больницу. По Гжибовской доезжаем до Теплой, а там вдоль тротуаров, через каждые десять метров, стоят украинцы [33] — так про них тогда говорили — и сторожат людей, выстроенных в колонну к нам лицом. Толпа заполнила всю мостовую Теплой, от Гжибовской до Твардой. На тротуарах пусто. По краям, на бордюрах, вооруженные украинцы: винтовки нацелены на стоящих в колонне. Людей тысячи, целые семьи. Среди них мог быть и Абраша. Как его увидишь в такой толпе? Как через эту толпу пробраться? Я колебался: вылезать или не вылезать из коляски? Пойти по пустому тротуару за спиной украинцев или пройти между ними и колонной по мостовой? Решил вылезти. Договорились, что Янек подождет, пока я вернусь: если я не найду Абрашу, а колонна тронется, вероятно, придется поехать за ней следом.
33
В немецкой армии были национальные формирования СС; на территории оккупированной Польши в них служили в основном литовцы, латыши, украинцы, эстонцы, которых немцы использовали для самой грязной работы. В гетто их всех называли «украинцами».
Иду по краю мостовой по направлению к Твардой уверенным шагом под самым носом у украинцев. Смотрю на лица в толпе, никого не узнаю. Дохожу до конца улицы. Она перегорожена кордоном украинцев, стоящих вплотную друг к другу. Я, не замедляя шага, все так же уверенно приближаюсь к ним и решительно отталкиваю одного плечом. И вот я на Твардой, за кордоном. Никто из украинцев и ухом не повел. Почему? Неужели произвела впечатление моя наглость?
Бегу на Марьянскую, но школа уже пуста, и я бегу на Сенную, в больницу. Телефоны нигде не отвечают. Мне не остается ничего другого, кроме как вернуться к Янеку. Толпы на Теплой уже нет, но нет и Янека. Надо бежать дальше: время уходит, а у меня нет рикши; заскакиваю к себе на Дзельную и оттуда, по-прежнему бегом, на Умшлагплац. И вижу то, что всегда видишь в таких случаях. Я опоздал. Все ученицы школы медсестер на площади. Столпились под окнами высокого первого этажа больницы, снимают длинные, по щиколотку, халаты и через эти окна залезают внутрь. А немцы уже начинают загонять людей в вагоны. Они редко это делали в такое раннее время. У окон не видно ни Абраши, ни Любы. Но Люба отыскала его в толпе на площади. Подождала, пока все ее ученицы окажутся в безопасности в больнице, надела на Абрашу один из халатов, которые они скинули, и помогла ему вскарабкаться на подоконник. Потом, в своей элегантной чистенькой клетчатой юбке (такая была у медсестер форма), сама подтянулась и перемахнула внутрь. В больнице отвела Абрашу в амбулаторию, откуда он погодя вышел с аккуратно обмотанной белым бинтом рукой, и «скорая помощь» увезла его обратно в гетто.
Через час на площади никого не осталось. Кто не успел залезть через окно в больницу, поехал в Треблинку.
Главврач, доктор Хеллерова, сказала, укоризненно на меня глядя, что наглость хороша только при условии, что она эффективна.
С этого дня детская больница Берсонов и Бауманов располагалась на Умшлагплац. Не знаю, как туда перевезли детей, остававшихся на Сенной, и остаток больных туберкулезом детей с улицы Лешно. Этим занималась Инка, пока не увидела в колонне, которую гнали на Умшлагплац, свою мать. Потом она пыталась покончить с собой. (Неудачно, но это уже совсем другая история.)
Купецкая
Не знаю, когда ее переименовали в улицу Майзельса, для меня она всегда была Купецкой. Сегодня от нее уже нет следа, как и от прежней Заменгофа, которая за улицей Ставки являлась продолжением Дзикой и, чуть наискосок, вела на зады дворца Мостовских — к тому месту, где сейчас начинается. Если бы мы пошли по этой несуществующей улице, то между Милой и Генсьей наткнулись на отходящую влево маленькую улочку, заканчивающуюся тупиком. Это и была Купецкая. Там стояли приличные доходные дома, а через двор последнего, замыкающего улицу дома можно было пройти на Налевки. Справа от Заменгофа был уже совсем другой мир, с низенькими покосившимися хибарами — Волынская улица. Сейчас на месте Купецкой площадь с большим зеленым газоном, на котором летом загорают матери с детьми. А может, Купецкая — часть этого газона, который называется сквер Вилли Брандта? Или кусочек тянущейся вдоль газона, чуждо здесь выглядящей, улицы Левартовского?
Угол Купецкой и Заменгофа для меня всегда был каким-то невезучим.
Это было после первой акции. Точнее, 8 сентября 1942 года. Рано утром я бежал с Павьей в больницу на Умшлагплац. Туда я был приписан — так значилось в моем талоне на жизнь. Я пошел в больницу из солидарности — вообще-то все, кто мог, старались оттуда убежать. На Купецкой, немного не доходя Заменгофа, я увидел щель в дверях парикмахерской. Подумал, что, возможно, там кто-то есть. А я был страшно бледный, с подбитым глазом. Опасно было во время акции так скверно выглядеть. Оказалось, что внутри владелец парикмахерской. Я попросил сделать мне массаж лица. У него был такой аппарат с резиновым шариком, он возил шарик у меня по лицу, возил, пока щеки не раскраснелись. Процедура закончилась, и я через приоткрытую дверь вышел на улицу.
На другой стороне Купецкой двое еврейских полицейских набросились на девушку. Она судорожно держалась за металлический поручень перед витриной магазина. Полицейские хотели оттащить ее на Умшлагплац. Девушка была рослая, статная, в мужском габардиновом плаще-реглан. Я перебежал через улицу и сцепился с полицейскими. Нас было двое — я и она, большая, сильная, с пылающими щеками девушка — против них двоих. В какой-то момент ей удалось вырваться и убежать. А они стали кричать: мол, им приказано привести пятерых, иначе их убьют. «Значит, все равно, кого вы заберете», — сказал я и побежал своей дорогой в больницу.