И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
— Я подожду, но недолго, Мурзай.
— Берегись конязя Олега, Сурбей.
Сурбей покачал головой:
— Ведь ты, Мурзай, говорил, что, возвращаясь от ромеев, конязь Олег уподобится шелудивой собаке, а побитая собака зализывает свои раны.
Зимняя степь часто лютует. Понесёт, неистовствуя, метель, и негде укрыться. Ворчит зло, беснуется непогода, пуржит, и то ли ветер воет, то ли волки голодные. Ночами их стаи подходили к самым вежам, резали скот. Волков отгоняли зажжёнными факелами, но они снова возвращались.
Такой порой, когда мело, Сурбей добирался в свой улус. Ехали при свете, а в сумерки разгребали снег, ставили юрты, в середине ханскую. Тут же привязывали коней. Ночами караульные отпугивали волков.
Кони ржали пугливо, рвались с недоуздков, их успокаивали.
Угли не обогревали юрту, и Сурбей мёрз, кутался в тулуп. Он был уже не рад поездке к Мурзаю. Зачем спешил? Мурзай хитрит, как старый лис, и Сурбей не поверил ему. Может, Мурзая напугали русы? Но если он откажется послать своих воинов, Сурбей сам поведёт орду, как только Олег покинет Кий-город.
За стенкой юрты неистовствовала вьюга, пригоршнями швыряла снег, била по пологу. Если она не уймётся к утру, то заметёт всё, и тогда коням придётся пробиваться по грудь в снегу. Надо будет делать частые привалы, давать лошадям отдых...
Мысль возвратила Сурбея в юрту Мурзая. Тот говорил о русских красавицах, сладостно цокая.
— Две, две! — вслух произнёс Сурбей, соглашаясь с Мурзаем. — Бабы-уруски сладкие, и я приведу себе из Кия-города не одну молодую жену — все стройные, горячие, подобно необъезженным кобылицам...
И тут же Сурбей спрашивает сам себя: зачем старому Мурзаю молодые красавицы, если он не может поймать ногой стремя? Женщина нужна мужчине, когда он легко вскакивает в седло и твёрдо держит в руках саблю. Он, Сурбей, молод и не хочет понять Мурзая. Сурбей уверен: он никогда не будет немощным и старость не тронет его, как она обходила отца, хана Чагодая. До самой смерти он оставался бодрым, водил в набеги орду, и в юртах его жён всегда были молодые красавицы. Руки у отца были крепкие, и он легко вскакивал в седло, а когда умер, его младшие дети едва достигали колёсной чеки.
За юртой снова раздались голоса караульных, выкрики. «Значит, набежала волчья стая», — думает Сурбей и плотно кутается в шубу. Хан не любит зиму. Весной и летом степь живёт, дарит корм, а тело отдыхает от тяжёлой одежды. Сухие дороги зовут печенега обнажить саблю, ветры поют боевые и любовные песни, сопровождают воина в походе. Степь и ветер — это мать и отец печенега...
Зимняя ночь долгая и утомительная, а летняя — короткая и ласковая: не успел улечься, как уже утро. Из-за кромки земли выползает солнце, разбегается по степи. Через откинутый полог луч врывается в вежу, согревает, щекочет.
В весеннюю пору Сурбей каждое утро чувствует себя вновь народившимся, и к нему прибывает сила, а зимой откуда ей взяться?
Хан окликает караульного, и тот проскальзывает в юрту, а вслед за ним врывается снег. Сурбей морщится и велит подложить углей в жаровню. Из кожаного мешочка караульный достаёт горсть углей. Они горят низким синим пламенем, хан протягивает над жаровней ладони, и тепло медленно вползает в рукава тулупа. Сурбей согревается, и его клонит в сон. Он дремлет сидя. Сон его чуток, готов прерваться в любую секунду...
Едва забрезжил рассвет, Сурбей уже сидел на коне.
Приехав в Предславино, Олег, к своему огорчению, снова не застал Игоря: тот отправился на охоту. Великий князь нахмурился, принялся выговаривать тиуну, старому боярину Тальцу:
— Не жеребёнок-стригунок князь Игорь. Отец его, Рюрик, в такие годы города брал, а у него в голове одна охота. Как мыслит Русью управлять?
Боярин молча пожал плечами.
— То-то, Тальц, не ведаешь, и мне не знать.
Олег вышагивал по гриднице, иногда останавливался у отделанной изразцами печи, посматривал на огонь. Берёзовые дрова горели весело, дружно.
— Отчего сержусь я, Тальц: мне Киев покидать, Игорю вместо меня сидеть — как спокойным быть?
— Но ты сказывал, князь, Ратибора с ним оставляешь?
— Но всегда ли воевода с ним будет? Одна и надежда — остепенится, в разум войдёт. Как мыслишь?
Боярин не успел ответить: вошла Ольга. Олег подошёл к ней, поклонился:
— Князя Игоря браню, княгиня, за отлучки его частые.
Она вскинула голову:
— Я в поступках князя Игоря не вольна, великий князь.
— Садись, княгиня, — улыбнулся добро. — Знаю, что не вольна, к слову сказал, прости.
Боярин удалился, а Олег взял со столика небольшой коробок красного дерева, открыл его, и на чёрном бархате взыграли зелёные колты [117] с яхонтами и перстень с бирюзой. Протянул княгине:
— Прими, княгинюшка Ольгица, за то, что привечаешь меня, старого князя.
Засмущалась Ольга, потупилась:
— Достойна ли?
— Тебе, княгинюшка, нет цены!
117
Колты — серьги, подвески.
— Спасибо, великий князь, за счастье, каким одариваешь меня. Колты и перстень всегда о тебе напоминать будут.
Олег промолчал. Княгиня поднялась:
— Пойду стряпух торопить, ино голодом уморю тебя, князь Олег.
— Только-то? — усмехнулся.
Ольга подняла на него глаза и враз поняла, что не досказал князь. Зарделась:
— Такое, князь Олег, словами не вымолвишь.
ГЛАВА 3