И быть роду Рюриковичей

Тумасов Борис Евгеньевич

— Сей хлеб, Яким, без хлеба, вами взращённого, Русь не Русь, а дружина княжья вас оборонит. А квасок твой ядрён, видать, хозяйка у тебя добра.

Где шагом, где рысью ехал Ивашка.

После Канева дорога, по которой Ивашка добирался до заставы, пустынна, редкий человек встретится. Чаще какой-нибудь ремесленник либо смерд на телеге протарахтит. А однажды сотник повстречал кудесника. В дальней поездке не одна мысль попетляла. Встреча с мужиком-сеятелем вспомнилась. Гридень его хоть и успокаивал, а самому было тревожно: большими ордами печенеги в степь вступили. Через каганат прошли: не удержали хазары. Послал его, Ивашку, великий князь на заставы узнать, не упёрлись ли печенеги правым крылом в лесостепь. Да чтоб старшие застав лазутчиков в степь высылали. У Олега дружины немалые, каждая в полторы-две тысячи гридней, а при надобности великий князь ополчение соберёт, отпор даст. Но хазарские и печенежские набеги страшны не своей численностью, а неожиданностью...

В пути Ивашка ночевал где придётся, а чаще всего в деревнях, где сумерки застанут. Как-то остановился в избе, прижавшейся к лесу. Изба как изба, разве что место мрачное, безлюдье, глухомань. На ветру шумит лес, переговаривается. Хозяйка одна, баба грузная, пучеглазая. Постелила гридню на лавке. Уморённый Ивашка заснул сразу, однако перед самым рассветом пробудился: шёпот почудился. Сел, насторожился. Так и есть, переговаривались двое. Один голос женский, его Ивашка узнал сразу — хозяйке принадлежал, другой — мужской. Хозяйка спросила:

— Где пропадал?

— Где пропадал, там меня уже нет. На торжище киевском промышлял, насилу от дозора скрылся, поди, до сей поры ищут.

— На чём попался?

— Восточного гостя пощипали, в Днепр кинули. Кто у тебя?

— Гридень.

— Каким лешим занесло?

— Спроси.

— Мне его конь нужен.

— Попроси, — хихикнула баба.

Ивашка догадался: никак, в разбойную избу угодил. Тут снова баба зашептала:

— Конь-то для какой нужды?

— В Тмутаракань подамся, здесь меня сыщут. Не век же мне в твоей избе отсиживаться. А в Тмутаракани кому я нужен?

— А я-то как?

— Чё ты, кто тебя знает? Я коня возьму.

— Пробудится гридень — с кого спрос?

Мужик хрипло рассмеялся:

— Не пробудится. Утром закопаешь, а одежонку себе возьмёшь. Где уложила?

— На лавке.

Шёпот стих. Стараясь не шумнуть, Ивашка ноги с лавки спустил, меч обнажил. По крадущимся шагам определил — мужик разбойный рядом, и, не дожидаясь, пока тот навалится, ткнул мечом. Ойкнул разбойник, упал.

— Эй, баба, вздуй огня! — крикнул Ивашка.

Хозяйка засветила лучину, запричитала:

— Чтоб ты сдох, проклятый гридень! Зачем убил?

Ивашка через мужика переступил, уже от двери прикрикнул:

— Не визжи да благодари Перуна, что тебя пожалел! Ты-то меня зреть хотела с горлом перерезанным?

Вывел гридень коня, оседлал и, поймав ногой стремя, уселся в седло. Когда отъехал, подумал: «Эка угораздило! Сжечь бы всё гнездо воровское». Однако возвращаться не стал, решив: «На обратном пути успею, коли баба не сбежит».

Выплеснувшись через каганат в Задонье, орды печенегов сразу же столкнулись с хазарами-кочевниками, потеснив их от низовьев Саркела к Белой Веже. От моря Сурожского по всему Задонью, разбив свои вежи, осел улус хана Мурзая.

Проводив Сурбея, Мурзай позвал любимого темника Бахача:

— Бахач, твои воины несокрушимы, потому держи хазар в постоянном страхе. Ты должен знать, что замышляют в этом хитром иудейском царстве, и напоминай хазарам, кто хозяин степи. Тогда в наших вежах будут спать спокойно.

В гневе был хаканбек: для того ли пропустил он печенегов через Итиль? И тотчас направил посольство к Мурзаю. Но послы принесли от хана насмешливый ответ: «Разве мудрый хаканбек не знал, что печенеги не данники хазар?»

Степь за Саркелом Мурзаю приглянулась сразу. За долгие годы кочевой жизни он многое повидал, но на таких сочных травах его табуны и многочисленные стада паслись впервые.

Ещё до расставания ханы выехали на курган и с его высоты долго любовались сочной зеленью. Наконец Мурзай сказал Сурбею:

— Здесь, Сурбей, мы с тобой попрощаемся. Путь твоей орды проляжет к Приднестровью, а в этой степи кочевье моего улуса.

Обнявшись, ханы разъехались.

Минул месяц. Мурзай знал: вежи Сурбея уже на правом берегу Днепра, и степи там обильные. Хан даже подумывал, не прогадал ли он, когда остановил свой улус в низовьях Саркела. Не лучше ль было бы, если б ветер Приднепровья продувал его юрту, а кони Сурбея щипали траву Задонья? Тогда хазарские воины каждодневно дышали бы в затылок не ему, хану Мурзаю, а Сурбею...

А ещё Мурзай завидовал Сурбею: у его воинов прямая дорога на Кий-город, а от набегов в Уруссию орда Сурбея сделается богаче орды Мурзая...

Свою вежу Мурзай поставил там, где Саркел впадает в море Сурожское. Далеко видна просторная, белого войлока юрта, а вокруг полумесяцем стоят юрты семи его жён. В самой ближней живёт юная, как цветок, Танзи. Мурзай купил её у купцов из далёкого Хорезма. Он заплатил за неё много золота и не жалеет. Хорезмийка привязала его к себе, и теперь хан только к ней протоптал дорожку, а входы в юрты других жён поросли травой.

Колеблется на шесте ханский бунчук. День и ночь покой Мурзая охраняют храбрые стражи. Они свирепы и беспощадны.

По утрам хан объезжал коня. Он любил утреннюю степь. С высоты конского крупа Мурзай видел зелёную даль. Она где-то сходилась с небом. Иногда хан подъезжал к морю. Пока волны омывали конские копыта, Мурзай дышал сырым солёным воздухом и часто думал, что море, как и степь, меняет свою окраску: оно то зелёное, как молодая трава, то серое, подобно выгоревшей в зной степи, а то начинает перекатывать волны, ровно ковыль в непогоду.