И быть роду Рюриковичей
Шрифт:
Спал не спал Евсей, так, прокоротал ночь, ворочаясь с боку на бок, а как рассвело и открыли городские ворота, он запер дверь на хитрый замок и отправился к Зое.
Ночами Анна молилась. Молилась истово. Теплилась зажжённая свеча перед маленькой иконкой Христа Спасителя, и губы гречанки шептали слова молитвы. Не себе просила она защиты, а чтобы защитил Господь её народ от язычников-русов, которые собрались походом на Константинополь.
— Господи Всевышний, — выговаривала Анна, — не доведи до беды, убереги люди твоя от напасти.
Ещё до смерти Лады она слышала о том, что Русь собирается войной на империю, но надеялась — такое не случится. Теперь это уже точно, Олег говорил княгине Ольге, что, верно, будущим летом, но не позже чем через год он поведёт русов на ромеев.
И Анне виделось, как язычники, захватив Константинополь, разоряют его, угоняют ромеев в рабство. Она сама испытала горькую долю рабыни. А ещё Анна боялась, что, возвращаясь из Царьграда, русы повернут на Херсонес. Их кони вытопчут виноградники Таврии, а гридни начнут крушить мраморные колонны и осквернять храмы — делать всё, на что способны язычники, ублажая своего бога Перуна.
И такое случится, если базилевс и катапан не будут знать о намерениях русов. Но как упредить их? С кем донести эту весть? Разве с каким-нибудь торговым гостем из Византии, а эти гости появятся в Киеве только потеплу.
Однажды Ольга заметила Анне:
— У тебя мягкие благовония.
— Моя прежняя госпожа покупала их у греческих гостей, а они привозят их с Востока.
— Хорошо. Весной отправишься на торжище и купишь мне такие же духмяные масла.
У Анны дрогнуло сердце: теперь-то она попадёт на торг, отыщет такого купца, который сообщит о походе русов на Царьград.
— Я знаю, кто и где их продаёт, и непременно куплю, моя госпожа, — сказала гречанка княгине.
Камора Урхо в дальнем углу двора, а рядом бревенчатая голубятня. В тишине негромко воркуют голуби.
Выбрался лопарь, посмотрел, как молодой холоп, вспугнув стаю, усердно размахивает шестом с привязанной на конце тряпицей, гоняет голубей. Они кружат, а холоп, отставив шест и заложив два пальца в рот, свистит отчаянно.
Наконец либо холопу надоело, либо голуби устали, стая опустилась и, перебирая красными лапками по снегу, принялась склёвывать зёрна.
Присел Урхо на корточки, прищурившись, глянул на солнце.
Ещё держалась студёная зима, и ночами, случалось, по-волчьи завывала вьюга, но весна уже чувствовалась. Иногда она давала о себе знать внезапно налетавшим сырым ветром, или в полдень вдруг пригревало солнце и из-под соломенных стрех срывалась редкая, но звонкая капель.
Вышла стряпуха, росточка малого, неказистая, сказала жалостливо:
— Почто тебе, Урхо, далась Лопарингия, там, поди, весь год зима лютющая? Живи здесь, эвон скоро тепло наступит, хорошо!
Урхо головой покачал, губами почмокал:
— С тобой, баба, хорошо, но разве заменишь ты мне стойбище?
— Ты стар, Урхо, кто там тебя пригреет, рубаху и порты постирает?
— Разве Урхо потерял руки? Урхо увидит небо лопарей и станет топтать ягель.
— Эка, мох да болота, а тут красотища-то!
— Глупая баба, птица и та возвращается в родное гнездовье.
— Страшно, Урхо, куда едешь.
Лопарь долго раскачивался, что-то бормотал, наконец промолвил:
— Страшно, баба, страшно, ну как князь Юрий скажет: «Почто, проклятый лопарь, Ладу не уберёг?» Что отвечу?
Стряпуха безнадёжно махнула рукой, отправилась в поварню, а Урхо пошёл к Скоробогату. Забившись в угол, шорник усердно подшивал валенки. Увидев лопаря, обрадовался:
— Давно не навещал, Урхо, садись.
Урхо на лавку присел, шапку снял:
— Лопарь здесь, а мысли там, где долгие ночи и пасутся олени, а в чумах варится мясо молодого олешка.
Рябая Скоробогатиха проворчала беззлобно:
— Сколь волка ни корми, он в лес смотрит.
Урхо не обиделся:
— Лопарь не волк, лопарь — человек.
— Хороший человек, — добавил Скоробогат и отбросил валенок.
Скоробогатиха плеснула в глиняную миску горячих щей, поставила на стол. Рядом положила луковицу и ломоть ржаного хлеба.
— Поешь, хороший человек, когда ещё олениной насытишься.
Ел Урхо не торопясь, степенно, и было у него на душе горько. Жаль бабу-стряпуху, немногословного Скоробогата и его суровую с виду, но добрую жену...
Поел Урхо, посидел маленько да и зашагал к себе в камору.
Говорят, сердце не камень. Не каменное оно и у княгини Ольги. Когда молодая княгиня думала о великом князе, в её душе пробуждалось тёплое чувство, и Ольге делалось приятно.
Она хотела разобраться, что влечёт к ней великого князя, и сердцем своим поняла: в нём зарождается любовь. То же самое и она в себе чувствует...
Ольга спрашивала себя, любит ли она Игоря, да и любила ли? На то и сама, поди, не ответит. Там, в Плескове, ей понравился этот высокий, совсем юный княжич, у которого усы и борода едва пробивались. Но любовь надо поддерживать постоянно, как огонь в очаге, иначе погаснет. Князь Игорь этот огонь поддерживал редко, немудрено, что он и угасать начал, не успев разгореться.
А вот великий князь, сам того не замечая, разжёг огонь в сердце молодой княгини. Крепкий, голубоглазый, с густой сединой в волосах, с вислыми усами, он появлялся в Предславине и разнообразил жизнь Ольги. Даже шрам на лице Олега не портил его.
Теперь Ольга постоянно ждала приезда великого князя, сердце подсказывало ей — Олегу она не просто княгиня. Но великий князь был сдержан и помнил: она — жена Игоря. Да и сама Ольга не переступала границу дозволенного. Сколько раз вопрошала она Перуна, за что дал он ей эту грешную, но сладкую любовь...