И быть роду Рюриковичей

Тумасов Борис Евгеньевич

Торг — пристанище воров и всякого разбойного сброда, оттого здесь постоянно шныряют наблюдатели.

Анна попала на торг с тиуном, который ехал на Гору к великому князю. Узнав, за чем молодая княгиня послала гречанку, старый тиун только хмыкнул.

На торгу толпа подхватила Анну, закружила, понесла по рядам. По сторонам нищие в лохмотьях просили, канючили, требовали подаяния. Гречанка миновала голосистых нахальных пирожниц и сбитенщиков. Справа остались ряды бронников, по другую руку начались лавки с пряностями и духмяными мазями. Гости иноземные сукна и бархат, шелка и парчу штуками выложили, зазывают. Ещё ряд, где расположились лавки купцов русских, тут же скорняки умелые торг мехами ведут: шкурами собольими и лисьими, куньими и беличьими, шкурами волчьими и медвежьими — всем, что есть в лесах Руси.

Прошлась Анна по лавкам с благовониями, купила для княгини мускус, спросила у молодого купца:

— Из каких земель приплыл, торговый человек?

Чернобородый белозубый купец улыбнулся:

— Приглянулся?

Но Анна не приняла шутки:

— Может, и так, да только не потому спрашиваю.

— Слыхивала ли ты о городе Херсонесе? — ответил гость.

— Тебя мне сам Бог послал! — воскликнула Анна. — Я ведь родом оттуда и язык родной не запамятовала. — И зашептала по-гречески: — Поспешай домой и непременно доберись до катапана, обскажи ему — великий князь киевский собирается в поход на Царьград. Если не этим летом, то в будущее он пойдёт большим числом не только по морю, но и по суше. Пусть катапан не замедлит сообщить о том божественному.

— Спасибо тебе, женщина. Как зовут тебя?

Но Анна уже отошла от лавки, затерялась в толпе.

Весть облетела степь быстрокрылой птицей. Весть недобрая, взбудоражившая ханов малых орд: Верина, Амина, Пшигочича и Читука. Съехались они к Верину, расселись в юрте, поджав ноги. Хозяин сказал:

— Не быть нам ханами. Из-за Итиля через владения хазарские идут в наши степи большие орды печенегов — они проглотят нас.

Замолчал. Долго молчали и ханы, даже к расставленной на войлоке еде не притронулись, кумыса не испили.

Наконец Читук прервал тишину:

— Что делать, ханы? Смиримся ли?

И снова задумались.

— Может, поклонимся ханам? — предложил Амин. — Нам ли сопротивляться могучим Мурзаю и Сурбею?

Переглянулись ханы. Тихо в юрте, а за стенами шум и гомон. В вежах своя жизнь. Но вот Верин подал голос:

— Как хотите, ханы, а я откочую к горбам Угорским. У меня малая орда, но в ней я хан, в большой же орде я буду табунщиком.

— Я — как и ты, хан Верин, — поддержал его Пшигочич, поднимаясь.

Уже когда разъезжались, в сёдла садились, Читук и Амин сказали:

— Мы подумаем.

— Думайте, ханы, думайте, — услышали они голос Верина.

Нахлёстывая коней, ханы малых орд разъехались каждый в свою сторону.

От сторожевых отрядов в Киеве стало известно: орда Верина сняла вежи и тронулась к днепровским переправам, на броды. Олег тому не удивился: кочуют печенеги.

Однако вскоре пришла новая весть: за Верином потянулась орда Пшигочича. Переправившись на правый берег, орды не остановились, продолжали откочёвывать к Бугу. В Киеве принялись гадать: что заставило печенегов покинуть прежние стоянки, неужли хазары вытеснили?

Первым засомневался воевода Никифор:

— Так спешно печенеги от хазар не побегут, тем паче в такую даль. Да и к чему хазарам изгонять их из Задонья, хазарам малые орды печенегов не угроза. Тут иная причина, бояре.

Задумался Олег: неужели прав воевода? Спросил:

— Уж не из-за Итиля ли ветер подул? Не зашевелились ли там кочевники? Думаю, недолго ждать осталось. Надобно, воеводы, заставы, которые на Суле, к рукаву Саркела выдвинуть да кметами усилить.

На том согласились, а боярин Путша вздохнул:

— Экая печаль, ровно напасть какая на Русь, только и успевай отбиваться.

— Сообща отобьёмся, — заверил Олег и велел Никифору готовить ратников.

Вот и настал час, когда Урхо покидал Киев.

Он явился из Предславина накануне и всё смотрел, будто навсегда хотел запомнить эти холмы, зазеленевшие по весне, дома и избы, хоромы княжьи.

Его уже звали, и, перекинув за спину котомку, с луком и колчаном в руках, он взошёл на расшиву, направлявшуюся в Новгород.

Кормчий отдал команду, и расшива отчалила. Она поднималась вверх по Днепру медленно. Урхо все дни просиживал на корме, редко обронял слово, да его и не затрагивали.

Маленькое лицо лопаря, изрезанное крупными и мелкими морщинами, было непроницаемо. Иногда он что-то шептал беззвучно. Урхо будто не замечал ни лесов по берегам, ни лугов, ни полей. Даже деревни оставляли его равнодушным.

Вместе со всеми он тащил расшиву на переволоках, подкладывал под днище катки, снова усаживался на прежнее место. Оживился Урхо только тогда, когда расшива вошла в Ильмень-озеро.

Если бы у лопаря спросили, о чём его мысли, он рассказал бы, что на всём пути думал и думал о своей долгой жизни в рабстве у князя Юрия, с тревогой ожидал встречи с ним и княгиней, как расскажет им о смерти Лады.

Урхо плакал, плакал без слёз, рыдала его душа. Не было у лопаря никого ближе Лады. И ещё бросало Урхо в дрожь, когда на ум приходил кривой князь Юрий. Страшен он в гневе.

Многотысячные орды ханов Мурзая и Сурбея за неделю переправились на правый берег Итиля. Весенний паводок сделал реку полноводной, широкой даже в её среднем течении, но ожидать спада воды ханы не могли: надо было побыстрее обжиться на новых местах. Хаканбек позволил им пройти землями каганата только весной или зимой, когда на полях не поднялись хлеба, а ханы заверили, что по пути печенеги не разорят хазарские сёла и не станут разбивать свои вежи по Саркелу, уйдут к Приднепровью.

Не дав ордам роздыха, Мурзай и Сурбей повели печенегов на запад, вслед за уходящим солнцем.

От восхода и до темна, в сушь и ненастье потянулись северной окраиной каганата печенежские орды. Шли, горяча коней, тумен за туменом. Скрип высоких двухколёсных повозок, рёв скота и крики погонщиков, топот копыт множества табунов оглашали воздух.

Печенеги продвигались по лесному краю каганата, они с нетерпением ждали выхода в степь. За ордами следили конные арсии темника Аюба — так велел ему хаканбек, вызвав с Саркела в Итиль.