И бывшие с ним

Московский

рабочий

1984

Художник

А. Когановский

Июньским вечером в уральском городке Уваровске энтузиасты бега трусцой отмечали годовщину своего начинания. Застолье сидело в кухонке однокомнатной квартиры и состояло из хозяина по фамилии Полковников — преподавателя железнодорожного техникума — и супругов Калташовых. Он — начальник районной базы горючих и смазочных материалов, жена — заведующая райотделом культуры. Стол был прост: макароны с сыром, к чаю покупной торт. Вместо обычных своих пятнадцати километров нынче

бежали двадцать. Сидели в майках, с босыми ногами, с влажными после мытья волосами. Обсуждали будущие маршруты, переживали нынешний забег и давние события: Полковников вызвался перенести Антонину Сергеевну Калташову через болото и сел с ношей в жижу; самого молодого энтузиаста бега Жучкина, заведующего Уваровским горздравом, укусила собака, видом бешеная, на розыски которой санэпидстанция отрядила собачника, а бегуны также своими силами разыскивали пса из жалости к полуобезумевшему Жучкину, продолжавшему, однако, вечерние забеги с группой; бегали в те дни по берегам речки Уваровки или по берегам пруда, ждали, не проявится ли у Жучкина водобоязнь.

Однако основным мотивом воспоминаний оставалась гордость за себя: вначале осиливали полтора километра, два, теперь бегают по пятнадцать. Антонина Сергеевна взглядывала на себя в зеркальце: ей-то бег на пользу, у нее крепкая кожа на скулах, нет гусиных лапок под глазами, исчезла послеобеденная сонливость.

За чаем к юбилярам присоединился однокашник Жучкина Саша Албычев; он с утра разыскивал Жучкина. Бегуны также недоумевали, Жучкин не явился на юбилейный забег.

Саша, человек двадцати восьми лет, нравился им, улыбчивый, сдержанный; его облик определяло выражение опрятности — ладная застегнутая курточка, подстриженная, будто только от парикмахера, голова, опрятность была в чертах лица и в маленьких, крепких руках. От Жучкина знали, что Саша каратист; по их настоянию Саша показал несколько приемов каратэ; всякий раз перед нападением он, покраснев лицом и сжав кулаки, быстро вращал руками, будто что-то наматывал, и одновременно пугающе-хищно втягивал воздух ноздрями, а затем издавал вопль, от которого холодом стягивало спины, и в прыжке совершал неуловимое движение руками.

Саша три года работал в Кемерове, устанавливал кондиционеры на промышленных предприятиях, на четвертый год вернулся в Томск, поступил в аспирантуру. Присущая ему опрятность облика проявлялась в мягкой сдержанной речи:

— Поступал в аспирантуру, думал, сделаю диссертацию и выхожу на оперативный простор. Аспирантом пригляделся. Вижу, пройдет защита, и я попадаю в очередь. Стою, очередь в пять рядов, нашего брата технаря-математика нынче богато. К тому же Томск город научной интеллигенции. Наконец, в голове очереди преставился старец. Или его ушли на пенсию. Подвижка. Покидают очередь корифеи, широко известные в кругу собственной семьи, — подвижка, еще подвижка. Бегу в штучный отдел за бутылкой — мне прибавили двадцатку. Заодно отмечаю свое сорокалетие. Впрочем, рот у меня не варежкой, берем оптимальный вариант: проскальзываю под локтем у впередистоящего, он раздражает начальство своим скепсисом или, скажем, формой бороды, а я чисто брит, гляжу весело, говорю с задором, при виде меня у начальства улучшается кровоток — бац, я получаю в сорок пять лет лабораторию, а с ней триста сорок. А докторскую написать, это ведь легко сказать. Напишешь, стой в очереди. Дальше вовсе стоп: старец ядреный, каждый год на курорт. Стороной очередь не обойдешь. А тебе пятьдесят. Сел в своего «Жигуленка», у меня больше ни движимого, ни недвижимого, и пилю вот в Москву. Там меня не ждут, ни работы, ни знакомств. Ходил к нашей географичке Калерии Петровне. Она исписала листок московскими адресами наших, уваровских, ее учеников. Сели пить чай, я упомянул о Жучкине, он ведь дал совет сходить к Калерии. Тогда она потребовала листок обратно, изорвала его и выставила меня.

— Конечно, она дала адреса команды «Весты»? — спросил Полковников.

— Да, всех их. Некоторые фамилии я помню, в нашей районке пишут про вестарей: директор, полковник… Я помню, да что это даст? Это ведь ваше поколение? — спросил он мужа Антонины Сергеевны. Тот ответил кивком, и Саша продолжал: — Явлюсь — и что? Они-то меня не знают, в глаза не видывали.

Сказав так, Саша встретился глазами с Антониной Сергеевной, вмиг она поняла смысл Сашиного появления здесь — Жучкин обещал Саше познакомить его с ней, сестрой Николая Суханова, члена команды «Весты», в прошлом чемпиона страны и Европы.

— Пожалуйста, дам адрес Коли. Напишу ему, — сказала Антонина Сергеевна. — Да проку-то от него, запивохи… бегает, ищет работу… или лежит в Матросской Тишине.

— Это что же? — удивился Саша.

— Московская больница, — вмешался Полковников. Он весь подобрался, глаза сужены, таким Антонина Сергеевна видела его весной, тогда по пролегавшей мимо Уваровска трассе многодневного забега бежали десятки команд из республик

и Российской Федерации; тогда Полковников упросил наблюдателей разрешить ему бежать с участниками. Калташовы помогли ему снарядиться — непременно он хотел бежать в красной майке с узкой проймой и желтых трусах, то есть не отличаться от участников забега. Антонина Сергеевна подшила проймы у майки, догнали на машине головную группу, высадили Полковникова; он зачем-то пожал им руки — рука у него подрагивала, побежал, втерся в сбитую, кучно бежавшую группу. Километров через пятнадцать, на пункте поддержки, где бегуны брали со столика бутерброды и бумажные стаканчики с соком, Полковников вернулся в машину Калташовых, мокрый, глаза шалые и глядят как бы в разные стороны. Отъехали было, как он вывалился из машины, добежал до столика, окруженного бегунами, взял бутерброд и стаканчик.

— Московская больница, — повторил Полковников. Антонина Сергеевна взглянула на мужа, после чего оба с опаской перевели глаза на Полковникова. Сочетание слов «московская больница» вызывало у него воспоминание об ошибке, сокрушившей его жизнь. А произошло вот что: после окончания Свердловского университета Полковников работал в областной молодежной газете, быстро продвинулся, его взяли на работу в Москву. В конце первого месяца московской жизни при медицинском осмотре флюорография обнаружила у него рак легкого. Полковников вернулся умирать в родной Уваровск, здесь оказалось, что в легких у него чисто. Место в областной газете и его место в Москве были заняты, вернуться он в Москву не мог, жилья ему не дали еще, он был прописан в общежитии. Ныне Полковников преподавал в железнодорожном техникуме, пребывая, как он выражался, в состоянии гвоздя, вбитого под самую шляпку, и при всяком новом человеке заводил разговор об Уваровске, где стабильность человека в жизни подобна стабильности вбитого гвоздя, в то время как для истинной стабильности характерно динамическое равновесие, то есть когда человек постоянно соотносит себя с многообразием среды.

Сейчас скажет про проигрыватель, подумала Антонина Сергеевна.

— Вот проигрыватель… диск укреплен на мягкой подвеске, пластинка свободно гуляет под адаптером. Понимаете мою мысль?

Далее рассуждения сводились к тому, что жизнь как динамическое равновесие возможна в Москве, в другом ли каком месте, только никак не в Уваровске.

Саша слушал, с мягкостью, скорее с вкрадчивостью, произносил что-то, и нельзя было понять, слушает ли он уважительно, или считает он рассуждения Полковникова заумью и терпит лишь в ожидании Жучкина, который мог бы получить для него у Антонины Сергеевны письмо к вестарям в Москву.

Пора было расходиться, как раздался звонок у двери. Дождались-таки шумного Жучкина, своего парня, с которым всем просто. Оказалось, принесли бумажный обрывок со словами, наколотыми, очевидно, гвоздем и расположенными между липкими пятнами с запахом дегтя. «Глухо заперт 18 школе Жучкин» — таков был текст.

Записку принесла девочка лет пятнадцати; пряталась, надо понимать, с парнишкой в тополином подросте, подступившем к путейскому складу. Прежде, с послевоенных лет до начала шестидесятых, в этом здании, приземистом, вечно пахнущем, как нефтеналивная баржа, помещалась восемнадцатая железнодорожная школа-десятилетка.

Полковников стал звонить по телефону, разыскал начальника станции, они оба преподавали в железнодорожном техникуме. Саша вызвался отвезти их. Девочка поехала с ними, она жила в железнодорожном поселке.

Уваровск, некогда волостной городишко, а ныне райцентр, двигал свои пятиэтажки вдоль дороги к станции, двигал медленно, так что дорога, по старинке называемая трактом, с километр перед станцией шла по пустому месту, сейчас, под луной, оживленному зеркальцами болотцев и черными перьями камышей. Школьницей Тоня Калташова, как и Полковников, и Жучкин, неведомо как запертый в путейском складе, дважды в день проделывали путь от городка к пристанционному поселку.

Они оставили «Москвич» на пристанционной площади; девочка простилась, ушла в темноту, и словечком не пояснив, как получила записку от Жучкина.

Начальник станции ждал в комнатке дежурного по станции, усадил их, извинялся, что кладовщик с ключами не подошел еще.

— Явилась. Теперь жди московский, — сказал дежурный по станции и кивнул за окно, где лежала пахнущая сухой пылью нагретая плита перрона.

Она прошла мимо их окна, легкая в поступи, как девушка. Воздух от ее движения овеял Антонину Сергеевну, она почувствовала у своего лица запах старой опрятной одежды, духов и чего-то едкого, химического, должно быть. Чуть свесясь в окно, Антонина Сергеевна глядела, как их бывшая учительница Калерия Петровна останавливается, прихватывает зонтик локтем, сдвигает манжет блузки и смотрит на часы. Неужели эта кофточка, крепдешиновая, с подложными плечами, из времен ее уроков в восемнадцатой мужской и семнадцатой девичьей? Тень учительницы на перроне была похожа на сутулую долгоногую птицу с острым клювом.