И даже когда я смеюсь, я должен плакать…
Шрифт:
Миша берет себя в руки и говорит примирительно:
— В свидетельстве о рождении сказано, что мою мать звали Анна Кафанке, господин Зондерберг, видите? И там также указано, что она была евангелистка. Евангелистка, господин Зондерберг! И ее отец был пастор. Пастор-евангелист, господин Зондерберг! Чистая христианка! И немка! Стопроцентная. Нет ни капли русской или еврейской крови!
Контактберайхсбеамтер Зондерберг изучает старый документ и при этом ковыряет в носу, потом разочарованно разглядывает результат и говорит:
— Здесь также сказано — незаконнорожденный. Вы незаконнорожденный, господин Кафанке.
— Я так
— Это вы уже говорили.
— Тогда я скажу это еще раз! — кричит Миша, как будто бы то, что у него был дедушка-пастор, может принести ему счастье. Он знает, что это никогда еще ничего хорошего не приносило, но все равно снова и снова упорно рассказывает об этом. — Я метис первой степени, — говорит Миша.
— Здесь об этом не сказано.
— Конечно, об этом не сказано, — говорит Миша. — Метис первой степени — это нацистское определение для таких людей, как я. Мы-то в ГДР были борцами против фашизма! Штази не могло перенять фашистские определения.
— Что это означает: первой степени? Что, бывает и вторая степень? — спрашивает вспотевший Зондерберг. Разговор уже начинает выводить его из себя, и во всем виноват этот тип.
А этот тип, он все замечает, он по опыту уже знает, что такими разговорами может вывести из себя многих людей. Но если его еще и допрашивают!
— Конечно, это тоже бывает. Второй степени — это если один родитель ариец. Вы извините, господин Зондерберг, но так это называлось при нацистах, — ариец и христианин, а другой только наполовину еврей: такой, как я. Метисы второй степени при нацистах могли даже служить в вермахте. — Мише еще что-то приходит в голову. Ах, да. — В Берлине таких, как я, называли «мампе».
— «Мампе»?
— Да, господин Зондерберг, «мампе». Разве сейчас уже нет знаменитого берлинского ликера «Мампе», 50 на 50? Он существовал более ста лет. А называется он 50 на 50, потому что наполовину это апельсиновый ликер, а наполовину — ликер из душистых трав. Вы понимаете, господин Зондерберг, сладкие апельсины — это евреи, а горькие травы — арийцы.
— Вы хорошо в этом разбираетесь.
— Надо же мне было разузнать о себе. Вы понимаете? Я ведь долгие годы не знал, что я наполовину русский еврей, потому что никто меня не оскорблял. Моя юность прошла в детском доме и была счастливой, потому что ни один человек еще не имел понятия о том, кто я. Как я уже сказал, сначала это обнаружила Штази, в 1979 году. Вы видите дату в документе, тогда как раз было мое совершеннолетие. Будьте готовы, как юный гражданин Германской Демократической Республики… — Господи, думает Миша, все проходит, все пройдет. Эта песня еще с нацистских времен, и он продолжает информировать контактберайхсбеамтера Зондерберга:
— Я тогда был уже в профшколе при Берлинском комбинате.
Там уже меня стали оскорблять и даже бить, вспоминает Миша, но, конечно, только ровесники, да и те нечасто. Всерьез это началось только после воссоединения в условиях мира и свободы, потому что тогда здесь перестали бояться русских, и
Так считает Миша, но он ничего этого, конечно, не говорит. Он уже наговорил много лишнего, и то, что он наполовину русский еврей, ему еще припомнят, это точно, что-то такое Миша уже предчувствует, как больной ревматизмом перед резкой сменой погоды. И еще кое-что другое он знает и говорит об этом с обаятельной улыбкой контактберайхсбеамтеру Зондербергу:
— Перед вами, господин Зондерберг, — говорит он, — такой метис, который никому не нужен, ни христианам, ни евреям. — И он шумно сопит.
— Будьте здоровы, — говорит контактберайхсбеамтер Зондерберг. — В такую жару недолго схватить простуду.
— Я не простужен, господин Зондерберг, — говорит Миша дружелюбно. — И я не чихал. Я сопел. Уже несколько раз, пока мы с вами беседуем, это верно. Все метисы сопят. Или шмыгают носом. Или как-то иначе производят шум своими носами.
— Да ну!
— Можете мне поверить, господин Зондерберг. Я тоже не знаю, почему, но у всех метисов что-то с носом.
— Странно.
— Да, не правда ли? Так на чем я остановился? Ах, да, мы никому не нужны. Мы в самом деле ни рыба, ни мясо. Здесь, в нашем маленьком городке, люди просто недостаточно образованные. В этом, конечно, виноват «реальный социализм», все это со временем изменится, все (в жизни никогда ничего не изменится, но разве я сумасшедший, чтобы говорить это?), но пока дело обстоит так, что обо мне здесь говорят «еврейский метис» или «русский полужидок», или просто «еврей» или «русский», хотя я самое большее фифти-фифти, не так ли?
Зондерберг возмущается, но как!
— Теперь вы прояснили еще один пункт, господин Кафанке! Вы всерьез мне рассказываете, будто вас оскорбляют, называя метисом, евреем или русским! Это неправда!
— Минуточку, господин Зондерберг! — печально говорит бассет. — Я вам не рассказывал, что меня кто-нибудь называет так в лицо. Я сказал, что здесь обо мне так говорят, а не мне. Между собой! Дать мне понять, что я им не по нраву, это да, но только намеками. Все эти слова обо мне они говорят, но за моей спиной!
— Откуда же вы это знаете? — спрашивает Зондерберг хитро и строго.
— Ах, господин Зондерберг, — Миша грустно улыбается. — Откуда я это знаю? Из третьих рук, из третьих рук, окольным путем, понимаете, и так уже многие годы. При этом некоторые подчеркнуто вежливы со мною, но это еще хуже, это лишает человека всякой уверенности, когда он просто не знает, истинная ли это вежливость или они про себя на самом деле думают так же, как остальные. Но, как я уже говорил, метисы никому не нужны. Если бы здесь были евреи, они бы меня точно так же отвергли, как и христиане. У меня был один… — Он чуть не сказал «друг», и это было бы правдой, но этот друг русский и лейтенант бывшей Красной Армии, здесь, в гарнизоне, и его Миша ни при каких обстоятельствах не должен замешивать в эту историю. И он продолжает: