И девять ждут тебя карет
Шрифт:
Этот человек не любил тратить слов на ветер. Он ткнул пальцем на север.
— S'il vous plait, monsieur, [20] — сказала я.
Потом он ткнул пальцем на юг.
— Merci, monsieur, [21] — сказала я.
И мы с Филиппом полезли на заднее сиденье, присоединившись к другим пассажирам — рыжему колли, поросенку в чем-то вроде зеленого мешка, сплетенного из веревки, и шумной компании кур в деревянной клетке. Большой мешок картошки с шиком путешествовал на переднем сиденье рядом с водителем. Отбиваясь от мокрых поцелуев колли, я неловко проговорила:
20
Пожалуйста,
21
Спасибо, мсье (фр.).
— Очень любезно с вашей стороны, мсье...
И в это время «рено» рванулся вперед, сделал опасный поворот на большой скорости, не прибегая к помощи мотора, и покатился вниз по склону с таким скрипом и треском, что я с облегчением поняла, что вести какой бы то ни было разговор совершенно невозможно.
Мы проехали примерно две мили, потом водитель остановился и высадил нас там, где проселочная дорога выходила на шоссе.
Я поблагодарила его, он ответил кивком, потом вместо объяснения ткнул пальцем вниз, показал сначала на небольшой домик рядом с дорогой, потом на свою машину и покатился вниз по узкой тропинке, по-прежнему не включая мотора. Мы не отрывали глаз от машины, которая остановилась не более чем в двух дюймах от сарая. Потом мы пошли дальше, чувствуя большое облегчение оттого, что встретили человека, который явно не слышал о странствующем графе де Вальми и принимал жизнь такой, какая она есть, не вдаваясь в ненужные расспросы. Я подумала, что нам повезло, — наверное, этот человек глухонемой.
Мы шли теперь по открытому со всех сторон склону, где идти было легче. Наша короткая прогулка на машине немного улучшила настроение Филиппа: он шел послушно и не жаловался, но я видела, что он устал. Нам надо было идти еще довольно далеко, и кто знает, что нам предстоит.
Филипп шагал довольно бодро, пока что его занимали только колли и поросенок. Я слушала его рассеянно, не отрывая глаз от пыльной ленты дороги, вьющейся перед нами, и стараясь не упустить ни одного, самого слабого звука. Дорога проходила между высокими склонами холмов, заросшими густым кустарником. Когда мы проходили рядом с кустами, я поймала себя на том, что ищу место, где можно было бы спрятаться.
Полмили, три четверти мили; Филиппу попал в ботинок камешек, и мы остановились, чтобы его вытрясти. После этого мы продолжали путь медленнее. Миля, миля с четвертью; Филипп больше не болтал и стал немного волочить ноги; я со страхом подумала, что он натер себе пузыри на пятках, и еще больше замедлила шаг.
Я уже хотела предложить мальчику сойти с дороги и найти подходящее место, чтобы поесть и отдохнуть, когда вдруг услышала звук приближающегося автомобиля. На этот раз мотор был включен. Машина шла с севера, преодолевая подъем на большой скорости, но шума от нее было не намного больше, чем от старого «рено» с выключенным мотором. Большая, мощная машина... Не могу утверждать, что я сразу узнала шелковистое урчание мотора, но знала, кто ее ведет. Звук этот словно острым когтем царапнул меня по сердцу.
— Машина! — выдохнула я. — Прячься, Филипп!
Я указала рукой на кусты; он метнулся вверх по склону, быстро и мягко, как полевая мышка; я бросилась за ним. Гребень холма густо зарос кустарником — плотной стеной зеленых переплетшихся ветвей высотой в три или четыре фута, в которой кое-где были небольшие, освещенные солнцем бреши, где виднелись пучки свежей весенней травы. Если лечь в траву, с дороги ничего не будет видно. Мы нырнули в кусты и бросились ничком на землю, и как раз в это мгновение «кадиллак» выехал на дорогу на расстоянии примерно трехсот ярдов от нас. Здесь дорога выравнивалась и шла как раз под нами. Машина промчалась в туче пыли, на нас повеяло ветерком. Верх был открыт, и я увидела его лицо. Сердце у меня сжалось.
Золотой полдень был безмолвен, слышалась лишь переливчатая песня жаворонка. Рядом со мной Филипп шепнул:
— Мадемуазель, это был мой кузен Рауль?
— Да.
— Я думал, он в Париже.
— Я тоже.
—
— Не знаю, Филипп.
— Но он... он был такой добрый, когда мы устроили наш полуночный пир! — с наивным удивлением произнес мальчик.
Я смолчала.
— Разве нет, мадемуазель?
— Д-да... да, Филипп, он был добрый.
Наступила пауза. Потом тем же удивленным тоном, который резнул меня по сердцу:
— И мой кузен Рауль? Мой кузен Рауль тоже? Вы ему тоже не доверяете, мадемуазель?
— Да, — ответила я, потом отчаянно прибавила: — Нет!
— А почему...
— Филипп, пожалуйста, не надо. Я не могу... — Отвернувшись от него, я сказала, сделав над собой усилие: — Разве ты не понимаешь, мы никак не можем рисковать. Как бы там ни было, мы должны... мы должны быть абсолютно уверены. — И я закончила довольно неловко: — Разве тебе не понятно?
Если он и нашел странным это необычайно глупое высказывание, то не показал виду. Застенчиво, но совсем как взрослый он коснулся моей руки:
— Мадемуазель...
— Я не плачу, Филипп. Не плачу, честное слово. Не волнуйся. Просто я очень устала и совсем не спала прошлой ночью, и уже давно пора обедать. — Как-то мне удалось улыбнуться, и я вытерла лицо. Он обеспокоенно смотрел на меня. — Прости, малыш. Ты ведешь себя как настоящий герой, а я просто глупая женщина. Ну вот, уже все прошло.
— А сейчас поедим, — твердо сказал Филипп, полностью овладевая ситуацией.
— Ладно, Наполеон,— согласилась я, пряча носовой платок. — Но лучше нам еще немного остаться здесь, для большей безопасности, пока мы не будем уверены...
— Да, — ответил Филипп, — пока не будем уверены, что он действительно уехал.
Филипп послушно оставался под прикрытием кустарника, лежа на животе, положив подбородок на руки и глядя вниз на дорогу сквозь просвет в сплетенных зеленых ветках. Я легла на спину, так что солнце светило прямо на меня, и прикрыла веки. Даже теперь я не могла посмотреть правде в глаза. Мне хотелось оставаться слепой, трусливой девчонкой, которая руководствуется только своими инстинктами... Но пока я лежала здесь, вслушиваясь в рокот мотора его машины, мне стало ясно одно обстоятельство, которое я хотела скрыть от самой себя, загнать куда-то глубоко. Как только я произнесла в уме его имя, я уже знала, что не могу ставить его наравне с другими. Инстинкт... именно инстинкт предостерег меня от Леона де Вальми и побуждал держаться на расстоянии от застывшей в ледяном одиночестве мадам де Вальми, но, какие бы мне ни представили факты, «доказательства», тот же инстинкт заставит меня всячески защищать Рауля.
«Потому что тебе так хочется, — сказала я себе. — Сколько можно быть дурой, Золушка?» Я лежала на траве, нагретой солнцем, и презирала себя, но все же в глубине души я была уверена, что он невиновен...
«Все, что случилось с тех пор, как Рауль появился в замке Вальми, все, что он сказал и сделал, может быть истолковано лишь как доказательство полной невиновности», — говорила я себе, припоминая самые незначительные подробности. Отдельное слово, случайный взгляд — ни один адвокат никогда не выносил свое суждение на основании столь ненадежных доказательств. Рауль ничего не знал о намерении нанять гувернантку, не понимающую по-французски; его нисколько не обеспокоило, а только позабавило то, что я могла подслушать разговор Леона де Вальми с женой; он был потрясен, услышав, что в Филиппа стреляли в лесу; его резкие, почти грубые вопросы относительно Уильяма Блейка и странная раздражительность в тот вечер были вызваны ревностью или какими-то неприятностями, а вовсе не тем, что у сироты, которую они считали совершенно одинокой и беспомощной, оказался неподалеку друг — дюжий англичанин; и тот сигнал, из-за которого Филипп выскочил на балкон и едва не погиб, мог быть чистой случайностью. Бернар о нем не упоминал. Что же касается безапелляционного заявления Бернара, что в Филиппа стрелял именно Рауль, то я вообще не считала его заслуживающим какого-либо доверия. Даже мертвецки пьяный и уверенный в своей возлюбленной мужчина сто раз подумал бы, прежде чем высказать подобное обвинение, если бы это было правдой. И потом, на балу...