И небеса пронзит комета

Рой Олег Юрьевич

Впрочем, на исчадие ада наш спутник тоже не походил. Ну, то есть абсолютно. Лицо у него было простоватое, напоминающее Рона Уизли из экранизации «Гарри Поттера». Ученый? Да вы что! Впрочем, лицо не выбирают.

Я протянул ему руку:

– Феликс.

– Наслышан, – коротко ответил он. Рукопожатие у него было хорошее: не влажное, не вялое, а корректно-крепкое. – Евгений. Для друзей – Ойген.

– Наслышан, – отзеркалил я. – Приятно познакомиться.

Вот не люблю я всех этих официальных расшаркиваний, но без них никуда.

Макс же сразу с Ойгеном обнялся. Со мной, кстати, не обнимается.

– Можно я свой драндулет в твой «кубик» закину? – деловито поинтересовался Ойген.

– Ты не на машине, что ли? – Макс явно удивился.

– Да ну, решил размяться. –

Ойген вытащил из придорожных кустов велосипед. Серьезный, надо сказать, агрегат и недешевый.

– Ну и как мы теперь вверх полезем, когда ты уже уставший? – заметил Макс, пихая «агрегат» в багажник «Гелендвагена».

– Да ладно! – Ойген отмахнулся. – Подумаешь, на гору залезть.

– До нее еще дойти надо, – улыбаясь, возразил Макс. – Не хотел я по самому легкому маршруту идти, думал – у обрыва…

У меня некстати развязался шнурок, поэтому я на них не смотрел, но по внезапной паузе понял, что эти двое разглядывают меня, оценивая мои – мои, не «уставшего» Ойгена – силы.

– Ну обрыв так обрыв. – Ойген хлопнул Макса по плечу. – Ты ведь не считаешь меня слабаком?

Подтекста их диалога я, признаться, не понимал. Да и глаз не видел, без этого сложно. Ойген и Макс были явно ближе друг к другу, чем мне до сих пор казалось. С другой стороны, чего огорчаться: они и знакомы гораздо дольше. Но что-то тут было еще… А, ладно, поживем – увидим.

К первым отрогам горного хребта мы шли довольно долго. Тропа вилась по рослому смешанному лесу, вскидывалась на склоны холмов, ныряла в балки между ними. И чем дольше мы шли, тем больше я убеждался… Нет, не так. Тем острее я чувствовал то самое «что-то еще». Макс и Ойген вели себя как старые друзья, шутили и подкалывали друг друга как старые друзья, но смотрели они друг на друга совсем не как старые друзья. Нет-нет, я не о том, о чем вы, быть может, подумали. Вообще-то в наше сверхтолерантное время мужская «дружба» давным-давно перестала считаться хоть сколько-нибудь «не тем», но я совсем о другом, никаких таких «страстей» между Максом и Ойгеном не было. Но… Во взгляде Ойгена было что-то, вновь и вновь заставляющее меня вспоминать неприязненные, чтобы не сказать больше, слова Анны. И еще я вспоминал почему-то жившего в нашем приюте старого добермана.

Фриц, так его звали, был очень стар. Настолько, что черная шерсть поблекла и словно была посыпана белесым пеплом, а морда и вовсе была совсем белой. Весь день он лежал в тени возле игровой площадки и наблюдал за воспитанниками. Но взгляд его был не старчески мутным, а пристальным, предельно внимательным и очень холодным. Иногда в глазах его (на левый наползало страшноватое бельмо) сквозила такая тьма, что казалось, будто оттуда глядит сама смерть.

Поднимался и ходил Фриц с большим трудом, но мы все равно его побаивались. Приютский вахтер, его хозяин, рассказывал, что в молодости Фриц был настоящей служебной собакой, как и полагается доберману. Как Фриц умер, я почему-то не заметил. Просто с какого-то момента в тени возле площадки больше никого не было.

Ойген смотрел на Макса так же, как тот старый доберман: холодновато и пристально. И моментами из его глаз сквозила такая же тьма.

А когда мы снимались с краткого привала, где наскоро перекусили приготовленными Анной бутербродами, я заметил, что и на меня Ойген смотрит точно так же. Пристально и холодно. Как в прорезь прицела.

06.09.2042. Город.

ЖК «Европа». Жанна

Ничего иного я и не ожидала. Именно к этому и была готова с самого начала. И моя покровительница предупреждала, что будет именно так.

Разумеется, я ни на мгновение не обманулась вымученной холодной любезностью, с которой встретила меня новая нанимательница. Я слишком хорошо знаю этот тип людей, сталкивалась с подобными очень и очень часто. Эта женщина, Вероника, с самого рождения имела все, что только могла пожелать, а потому ей никогда и в голову не приходило, что какой-то из ее капризов может натолкнуться на отказ. Любая ее придурь, конечно, всегда исполнялась моментально. Ну да, для меня-то это не стало сюрпризом. Наоборот. Скорее, я растерялась бы, если бы она повела себя как-то по-иному, более человечно.

За три часа работы в этой квартире я услышала в свой адрес множество совершенно надуманных упреков и уколов, щедро замешанных на рассуждениях об изначальной моей ущербности – ну да, при таком-то происхождении и воспитании. Я молча кивала и продолжала работать, лишь время от времени осведомляясь у хозяйки о тех или иных хозяйственных нюансах. Уколы меня не задевали, я прошла слишком хорошую школу.

Кстати, о школе. Это не только фигуральное выражение. Я окончила специальные (и весьма престижные) курсы домашней прислуги, которые вел господин Крейн, крайне востребованный батлер (достаточно сказать, что он работал в доме самого Гарри Фишера). Батлер, если вы не в курсе, – связующее звено между хозяевами и всем штатом прислуги, домоправитель, своего рода домашний дипломат. Дипломатия в этой сфере, надо сказать, ничуть не менее необходима и ничуть не менее сложна, чем в политике. Я хорошо усвоила уроки Крейна, потому знаю очень и очень многое, и далеко не только в области уборки, готовки, сервировки и прочего в этом духе. В первую очередь нас учили структуре взаимоотношений между хозяевами и прислугой. Весьма тонкая область, уверяю вас. Эти курсы, надо сказать, обошлись мне в кругленькую сумму, но оно того стоило. Впрочем, любая теория без практики бесполезна – это нам вдолбили очень хорошо. Разумеется, психологические тренинги тоже входили в программу, но, сами понимаете, тренинг весьма отличается от того, что может подбросить реальность. Но фундаментальные знания эти курсы, безусловно, давали, только воспринимай.

Я вообще учусь всю свою жизнь. Никогда, к примеру, не выбрасываю попавших мне случайно в руки газет и журналов, не пробежав их по диагонали. Читаю подвернувшиеся книги, особенно познавательные. Особую страсть я питаю к психологии и социологии. А уж если есть возможность узнать что-то новенькое в своей профессиональной сфере, хватаюсь за это всеми четырьмя лапами.

Не стоит удивляться. Мне не на кого рассчитывать, отсюда все и вытекает. Можно мыть полы в супермаркетах, а можно – в приличных домах. За второе платят куда больше, но для этого мало просто уметь мыть полы. Моя голова – мой «банковский сейф», мои знания – мои «ценные бумаги», приносящие доход. Я могу их растерять, а могу и приумножить, все зависит от меня. Останавливаться на достигнутом – значит отстать, обречь себя на судьбу неудачника. Как на велосипеде: перестал двигаться – упал. Так что жми на педали, не останавливайся. Где-то я читала, что акула может дышать (или как там это у рыб называется) только в движении. Если она перестанет плыть – она умрет. Утонет, как бы дико это ни звучало. Очень похоже. Меня в этом непрерывном движении подстегивает неотступный страх. Я боюсь, что не успею вырастить Петра, не успею дать ему достойное образование, поставить его судьбу на правильные рельсы. А тогда получится, что я, дав ему жизнь, предала его. В нашей жизни столько опасностей, подстав и просто нелепых случайностей, что поневоле становится страшно. Словно мчишься по извилистому горному спуску в машине без тормозов. Да хотя бы и с тормозами…

На фоне этого страха любые хозяйские фанаберии кажутся пустяковыми. Этим меня не испугаешь.

Моя хозяйка продемонстрировала, что она за человек, сразу же. Первое, что она сделала, – постаралась показать себя главной в доме. Точнее сказать, показала, что она считает себя главной. А это, уверяю вас, совсем не одно и то же. Ее вера в собственное господство базируется на том, что муж – мягкий, неконфликтный, уступчивый человек (это, кстати, признак силы, а не слабости, как многие полагают) – никогда не ставит ее на место. В итоге Вероника свято убеждена в том, что именно она все контролирует и только она знает, как надо. Такую уверенность в собственном господстве нужно всячески поддерживать. Когда человек чересчур в чем-то уверен (а уж тем более, если эта уверенность зиждется на самой себе), он слаб именно в этом месте. И чем увереннее он, тем слабее.