…И никаких версий. Готовится убийство

Труп уже увезли в морг. Следователь Спивак, судмедэксперт и эксперт-криминалист уехали из этого дома по бульвару Давыдова. А полковник Коваль все не уходил из квартиры погибшего. Чего-то ему не хватало, не давало полностью погрузиться в решение задачи, которая возникла перед ним. Не

было нужных данных в условии, точки отсчета, какого-то толчка, чтобы напряженно заработал его мозг.

Вопрос пока был очень общим: что в этой квартире произошло? Несчастный случай, самоубийство или преступление?

Перед ним на широкой тахте, расчерченной мелом по контуру тела умершего, словно еще лежал задохнувшийся от газа молодой мужчина со светлыми кудрями и лубочно-красивым лицом, черты которого даже, смерть не смогла исказить — казалось, уснул и вот-вот проснется и спросит: а что вы здесь делаете, граждане? Только глубоко запавшие глаза, тени под ними, побледневшая кожа да начавший заостряться нос свидетельствовали, что это — увы! — не сон.

Чем же вызвана трагедия?

В чем настоящая причина смерти этого красивого парня?

Почти опорожненная бутылка коньяка, разбросанные по столу конфеты, пирожки из «Кулинарии», один из которых был надкусан, тарелки с нарезанной подсохшей с жирными глазками колбасой и кружочками лимона, рюмки да две чистые чашечки из кофейного сервиза, стоявшие у тарелок, давали простор любым предположениям.

Дмитрию Ивановичу хотелось еще некоторое время побыть на месте события, чтобы вглядеться в обстановку, окружавшую погибшего. Опустившись в кресло, полковник внимательно осматривал комнату, в которой, как обычно после обыска, царил беспорядок: выдвинуты ящики серванта, сложены на двух стульях и подоконнике бумаги хозяина.

Однокомнатная квартира была довольно богато и со вкусом убрана; по обеим сторонам широкого окна и стеклянной балконной двери висели тяжелые портьеры, две картины в толстых рамах на стенах, изображавшие каких-то ночных химер, были явно оригиналами, у широкой низкой тахты из чешского гарнитура стоял модный торшер-бар. И ковровое покрытие пола, и шторы на окнах, и картины, и торшер — все было выдержано в темных приглушенных тонах. Над круглым низким столиком, возле которого уселся в кресло-вертушку Коваль, свисал абажур-шар на регулируемом шнуре. Одна стена была занята лакированными стеллажами, заполненными книгами. И только белая гипсовая ножка в изящной туфельке на высокой деревянной резной подставке в углу да большая в простенке фотография обнаженной девицы были неожиданными и нарушали строгость убранства.

Коваль поднялся с кресла и, неслышно ступая по мягкому покрытию, подошел к окну, стекла которого были разрисованы подтаявшими узорами. Несмотря на то что окно долгое время держали открытым, из квартиры еще не выветрился тяжелый, кисловатый дух: смесь запахов спиртного, газа и еще чего-то удушливого.

Полковник снова открыл его. Теперь с высоты девятого этажа ему хорошо видны строгие одинаковые как близнецы здания, которые были возведены в шестидесятых — семидесятых годах, когда застраивался этот частично намытый днепровским песком микрорайон, имевший официальное название Русановка и неофициальное «Киевская Венеция», так как представлял собой остров, окруженный каналом. Взгляд Коваля скользнул по верхушкам замерзших тополей, выстроившихся вдоль широкого, длиной с километр, круто поворачивающего вдали к Березнякам, чуть покрытого сейчас слежавшимся снегом бульвара Давыдова; ходили слухи, что и бульвар Давыдова по проекту должен был превратиться в канал, и тогда на Русановке главным видом сообщения, как в настоящей Венеции, стали бы гондолы с гондольерами. Но это стоило бы больших денег, городской бюджет не мог такого позволить, и по бульвару, так же как по улицам вдоль канала и Днепра, побежали по кольцу обычные светло-коричневые «Икарусы». И только прогулочные разрисованные лодочные пристани, которые в летний период пришвартовывались на канале по обе стороны Русановки, давали право на голубое название «Венеция», столь полюбившееся жителям микрорайона и экскурсоводам.

Некоторое

время Дмитрий Иванович разглядывал одинокие людские фигурки, сновавшие по улице, небольшую группку людей у подъезда, очевидно жильцов, обсуждавших событие в их доме. Потом из-за поворота появился подъемный кран. Покачивая стрелой как хоботом, похожий на слона, он медленно катился по бульвару.

«Русановка сплошь застроена, — подумалось Ковалю, — куда же он движется?»

Однако это только казалось, что здесь уже негде строить. Прекрасная застройка микрорайона оставила много свободной площади между домами, много простора и воздуха. Со временем, когда города перестанут разрастаться вширь, здесь, в больших дворах-садах между домами, конечно, поставят еще дома, и Русановка потеряет свою прелесть. Быть может, одинокий кран, как отбившийся от стада слон, уже сейчас ищет себе пристанища, свою площадку, въехав на которую он подымет хобот и трубным гласом возвестит об эре мегаполисов…

Мысли эти были случайными, Коваль еще не полностью «погрузился», как он выражался, «в дело». Пока он продолжал существовать вне этого события. Каждодневные заботы отвлекали его. В голове чередовались вопросы, связанные с задачей установления причины смерти владельца этой маленькой квартиры, и рядовые мысли о всякой всячине, еще не оставившие его: о дочери Наташе, которой где-то надо купить зимние сапожки, о том, что Ружена снова надумала ехать весной в экспедицию, «в поле», как она говорила, и о том, что нужно поздравить молодого коллегу Струця с присвоением очередного звания старшего лейтенанта, и о многом, многом другом.

Откуда-то в комнату проникали звуки шлягеров, и над головой кто-то топал в танце. Это казалось нелепым в рабочее время, днем. И тоже мешало сосредоточиться на мыслях о случившемся.

Однако он уже давно привык к тому, что главное в его жизни — служба — состоит из неожиданностей, и научился приспосабливаться к ним, привык к тому, что дела следовали одно за другим, как морские волны на берег — не успела откатиться одна, как его накрывала следующая. Отправляясь утром в министерство, тревожился: что его там ждет, какие события произошли в течение ночи. В особо сложных случаях, когда появлялась необходимость его присутствия, вызывали немедленно, даже поднимали с постели. С обычными же происшествиями оперативники райотделов вполне справлялись без него, и сегодняшняя трагедия на Русановке, о которой сразу трудно было составить определенное доказательное мнение, стала известна ему — консультанту Управления уголовного розыска, — когда группа во главе со следователем прокуратуры Спиваком уже отправилась на Русановку.

Мысли полковника постепенно возвратились к трагическому событию, и он снова принялся изучать квартиру покойного.

У него еще не определилась система осмотра, он еще не знал, на что обратить особое внимание, где прячется та ниточка, которая ему нужна. И нужна ли она вообще?.. Но так было в начале каждого розыска и дознания — неприятное ощущение пустоты вокруг, как и у новичка, не уверенного в своих силах. Но разумом он понимал, что раньше или позже ему помогут опыт и знания, а где и интуиция, когда, казалось, он все начинал чувствовать кожей, — и истина будет обнаружена.

Рассматривая приколотые над тахтой цветные фотографии стройного парня и на лыжах в горах, и в бассейне перед прыжком в воду, он как личное оскорбление воспринимал то, что эта молодая жизнь так нелепо оборвалась. Чем больше он знакомился с обстановкой, тем глубже входил в чужую жизнь и, как это бывало в каждом новом деле, волнения, радости и горести вчера еще незнакомых людей становились его собственными, а жизнь этих людей — частью его жизни.

В нем и сейчас постепенно рождалось чувство сопричастности, словно беда настигла не чужого, а близкого ему человека, сына или брата. Да, судьба не пощадила и его родного брата — десантника Северного флота, погибшего в первый год войны, в атаке на реке Лица. Но то была война, а в мирное время… И Дмитрий Иванович понял, что не успокоится до тех пор, пока не установит с абсолютной точностью, «что» или «кто» оборвал эту жизнь! Несчастный случай или чья-то злая воля…