И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
Начальник охраны штаба пропустил в кабинет среднего роста юношу лет двадцати — двадцати двух в форме лейтенанта Советской Армии.
Бертгольд быстро перевёл взгляд с лица прибывшего на лежавшую на столе книжечку. Да, несомненно, перед ним оригинал. Только волосы зачёсаны не назад, как на карточке. Теперь их разделяет ровная линия пробора. От этого черты худощавого, загорелого лица кажутся ещё отчётливее. Особенно нос и маленький рот с узкими, плотно сжатыми полосочками губ.
— Доброе утро, герр оберст! — поздоровался юноша на чистом немецком языке и чётко щёлкнул каблуками.
С
— Доброе утро, Комаров! — наконец ответил оберст. Сегодня ночью вы перешли от русских к нам?
— Так точно! Сегодня перед рассветом я перешёл линию фронта и добивался аудиенции у оберста Бертгольда.
— Вы знаете его лично? — спросил оберст, бросив предостерегающий взгляд на адъютанта.
— Да, я знаю вас лично.
— Откуда? — Бертгольд даже не пытался скрыть своё удивление. — И почему вы хотели говорить именно со мной?
Перебежчик шагнул вперёд. Коккенмюллер весь напрягся. Рука его крепче сжала ручку пистолета.
— Я хочу попросить разрешения сесть. Герр гауптман может не беспокоиться, ведь он хорошо знает, что у меня нет оружия, — улыбнулся перебежчик.
— Садитесь! — Бертгольд указал на стул посреди комнаты.
Юноша сел и принялся спокойно отвинчивать каблук. Коккенмюллер на всякий случай вытащил пистолет из кобуры и положил его на колени. Кто знает, что может находиться в этой маленькой металлической коробочке, которую вынул из-под каблука перебежчик? Но юноша уже открыл коробочку, и гауптман облегчённо вздохнул, видя, как он вытряхивает на ладонь какие-то бумажки.
— Передайте, пожалуйста, оберсту, — попросил перебежчик, обращаясь к Коккенмюллеру.
Адъютант взял бумажки и на вытянутой ладони понёс их к столу своего шефа, не сводя насторожённого взгляда с загадочного русского. Но тот равнодушно осматривал кабинет, и Коккенмюллер окончательно успокоился. Тем более, что его внимание привлекло странным образом изменившееся выражение лица шефа.
— Что такое? — воскликнул Бертгольд.
— Так точно! — едва заметная радостная улыбка мелькнула на губах перебежчика. Юноша вскочил и вытянулся. — Имею честь представиться: Генрих фон Гольдринг!
— Но как? Откуда? — оберст порывисто отодвинул кресло и тоже встал.
— Я сейчас объясню, но мне хотелось бы говорить с вами с глазу на глаз…
— О, конечно…— встретив предостерегающий взгляд своего адъютанта, оберст запнулся.
— Гауптман Коккенмюллер мой адъютант, и при нём вы можете говорить всё, что хотели бы сообщить мне… Кстати, вы курите? Прошу!
Оберст подвинул на край стола коробку с сигарами. Юноша молча поклонился. Откусив кончик сигары и прикурив её от зажигалки, вежливо поднесённой Коккенмюллером, он глубоко несколько раз затянулся.
— Простите, долго не курил!
— О, не торопитесь! — гостеприимно предложил Бертгольд.
— Я слишком долго ждал встречи с вами, герр оберст, чтобы откладывать
Бертгольд не в силах был скрыть волнение. Даже его адъютант, забыв об осторожности, машинально снял руку с кобуры и всем корпусом подался вперёд, словно боясь пропустить хоть слово из этого не совсем обычного разговора.
— Но как сын барона фон Гольдринга оказался в Красной Армии? Как вы — превратились в Комарова? Да вы сидите. Верно, устали и, вполне естественно, волнуетесь.
— Да, я не стыжусь признаться, что волнуюсь. Слишком много изменений в моей не столь уж долгой жизни. И слишком долго дожидался я этой встречи. Если у герр оберста найдётся сейчас немного свободного времени, чтобы выслушать более подробный рассказ… О, поверьте, я бесконечно счастлив, что могу назвать, наконец, своё настоящее имя…
— Так же, как и я услышать его. Вы даже не представляете, как оно меня взволновало. Встретить единственного сына своего самого близкого друга, друга далёкой молодости! Сына такого преданного сослуживца! Да ещё при таких обстоятельствах. Генрих фон Гольдринг!
— Это имя мне надо было забыть на долгое время, и сейчас, произнесённое вами, оно напоминает мне о ласковом голосе моего отца. И я, и я…
На глаза Генриха набежали слезы. Заметив это, Коккенмюллер поднёс ему стакан воды. Юноша выпил её залпом и немного успокоился.
— Как вам известно, герр Бертгольд, — продолжал он, мой отец Зигфрид фон Гольдринг сразу же после мировой войны стал работать в ведомстве, в котором в то время служили и вы. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году по личному приказу оберста Александера, шефа известного вам ведомства, мой отец был откомандирован в Россию. Мне было семь лет, но я ясно помню летний вечер, большую виллу, вас возле какой-то красивой дамы. Уже потом отец объяснил мне, что это была прощальная вечеринка, которую вы устроили в его честь у себя на вилле, Вильгельмштрассе, двадцать два. Не правда ли, отец не ошибся, назвав мне этот адрес, когда впоследствии, уже в России, рассказывал мне о своём прощальном вечере на родине?
— У вас чудесная память! — прервал его Бертгольд. Я как сейчас вижу вашего отца, а вместе с ним и вас, непоседливого малыша. И хотя вы теперь уже взрослый человек, но я узнаю черты того мальчика, который так потешал всех нас, взрослых, во время этого прощального вечера. Вот, оказывается, почему меня так поразило ваше лицо. Ну, конечно же, это рот Зигфрида. Всегда упрямо сжатый, слишком маленький на его большом лице рот. У вас черты тоньше, и разрез глаз скорее материнский, чем отцовский. Это и помешало мне сразу уловить семейное сходство… Но, извините, я вас прервал, я так взволнован этими воспоминаниями!