И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)
Шрифт:
Я знаю, что несколько дней вы разыскиваете двух пойманных маки офицеров. Вы их не нашли и не найдёте, если я не помогу вам. Оба офицера убиты, тела их закопаны у одинокого дуба, который стоит на восток от того места, где вы нашли машину. В убийство офицеров принимали участие четверо маки. Двоих из них я знаю. Это Жорж Марот и Пьер Гортран, из села Понтемафре. Двое других мне неизвестны, но мог бы опознать. Я думаю, что если вы арестуете названных, то сумеете узнать от них, кто те двое, которых я не знаю. Я готов вам служить всегда, когда вам потребуется моя
Что это? Письмо добровольного пособника гестапо или провокация? Если провокация, то она ещё более неуклюжа, чем та, что была в Шамбери. Зачем письмо надо было вручать в кафе, где всегда могли оказаться нежеланные свидетели? Разве во время первой проверки он не выдержал испытания? Нет, скорее это напоминает обычный донос. Но почему же тогда этот мерзавец незаметно не подбросил письма, когда они сидели вдвоём с Миллером. Тогда этот тип был бы совершенно уверен, что письмо его станет известно немецкому командованию.
А если всё-таки провокация? Допустим, он спрячет это письмо… Тогда его могут обвинить в том, что он сделал это сознательно, снова начнут проверять, докапываться и, возможно, узнают, кто скрывается под именем барона фон Гольдринга. Нет, так рисковать он не может. Надо найти выход. Но какой? Отдать письмо Эверсу, от которого оно, безусловно, попадёт к Миллеру? Это значит приговорить к расстрелу минимум двух французских патриотов. Предупредить партизан? Но как? Нет, надо все сделать иначе. Письмо он должен передать генералу, только…
— Курт, — позвал Генрих денщика. — Позови сейчас мадемуазель Монику и скажи, что я свободен. Когда она придёт сюда, пойди в штаб и спроси у дежурного, нет ли мне письма. Оттуда позвони мне. Понял?
— Так точно. Будет выполнено. Курт вышел.
Ещё раз прочитав письмо, Генрих осторожно согнул его так, чтобы фраза «в убийстве офицеров принимали участие четыре партизана», была наверху согнутого листочка и её легко можно было прочесть. Теперь остаётся положить этот смятый листок на стол против кресла, в котором всегда сидит Моника.
— Ой, как вы накурили! — недовольно поморщилась Моника, войдя в комнату.
— А вы курильщиков не любите?
— Тех, кто не знает меры. Моника подошла к окну и распахнула его настежь.
— А он знает меру?
— Кто это он?
— Ну, тот, кого я видел сегодня на улице вместе с вами. Такой худощавый, высокий и, кажется, очень весёлый.
— А-а, эго вы видели меня с…— Моника прикусила губу и замолчала.
— Вы боитесь назвать его имя?
— Просто оно вам ничего не скажет. И совсем это не «он». А один мой очень хороший друг…
— А вы меня когда-нибудь познакомите с вашими друзьями? — Генрих как-то особенно пытливо взглянул на девушку.
— Если вы это заслужите, — многозначительно ответила Моника.
— О, тогда я сегодня же постараюсь найти такую возможность. — Тоже подчёркивая каждое слово, произнёс Генрих. — Договорились?
— Договорились. А теперь давайте возьмёмся за словари.
Моника села в кресло. Генрих отошёл в глубь комнаты, словно за сигаретами, которые лежали на тумбочке у кровати, и искоса наблюдал за девушкой. По тому, как напряглась вся её фигура и неподвижно застыла чуть вытянутая вперёд голова, он понял, что фраза из письма прочитана.
«Что-то долго не звонит Курт», — подумал Генрих, и именно в эту минуту прозвучал телефонный звонок. Моника вздрогнула. Генрих взял трубку:
— Слушаю… Да… Сейчас буду.
— Мадемуазель, прошу прощения, — извинился Генрих. — Мне нужно буквально на пять минут зайти в штаб. Подождите меня здесь, чтобы я вас не разыскивал. Ладно?
— Хорошо, только не задерживайтесь, — охотно согласилась Моника. Выходя, Генрих заметил, что лицо девушки стало бледным, взволнованным. Генрих и Курт вернулись вместе, и не через пять минут, а через десять.
Моники в комнате не было. На словаре лежала коротенькая записка: «Пять минут прошло, и я могу уйти. Невежливо заставлять девушку ждать. Особенно, когда её ждут весёлые друзья. Я вас, возможно, когда-нибудь познакомлю с ними». Генрих изорвал записку в мелкие клочки.
— Курт, пойди к хозяйке, попроси горячий утюг и скажи мадемуазель, что я прошу прощения за опоздание и жду её.
Курт вернулся немедленно. Утюг он принёс, но Моники не нашёл. Мадам Тарваль сказала, что у дочери от дыма разболелась голова и она поехала покататься.
То, что Моника прочитала письмо, было очевидно. Листок был сложен совсем не так, как это сделал Генрих, И лежал совсем не там, где раньше. Да и записка была красноречива. Как умно написала её Моника. Ни к чему нельзя придраться, а вместе с тем каждое слово так многозначительно… Друг поймёт, а враг не догадается… И даже подписи не поставила, конспиратор.
Уехала кататься! Разболелась голова, по словам мадам. Теперь ясно, что маки будут предупреждены. Он может передать письмо Эверсу. Генрих принялся разглаживать утюгом скомканный листочек.
— Неужели я не мог этого сделать, герр лейтенант? — обиделся Курт, вошедший в комнату, чтобы повесить в шкаф вычищенный мундир.
— Есть вещи, которые никому нельзя доверить, Курт.
— Мне вы можете доверить всё, что угодно. Потому что нет человека, преданного вам больше, чем я. Разве что моя мать…
— А при чём тут твоя мать, Курт?
— А она пишет мне… Вот, послушайте. — Курт вытащил из кармана письмо и, чуть запинаясь от волнения начал читать: — «Я каждый вечер молюсь о твоём лейтенанте, сыночек, потому что это он спас тебя от верной смерти, а вместе с тобой и меня. Ведь, кроме тебя, у меня никого не осталось. Служи ему верно, это я тебе приказываю как мать. За добро нужно платить добром. Иначе бог покарает и тебя, и меня, моё любимое дитя…»