И пели птицы...
Шрифт:
— В половине десятого и вполовину поддатые, — сказал Джек. — Вот это по мне.
Солдаты хохотали, пока не дошли до деревни.
У магазинчика, в котором располагался импровизированный бар, — «кабачок», как называли его солдаты, — выстроилась медленно продвигавшаяся очередь. Выбор Джека, наделенного от природы даром распорядителя празднеств, пал на маленький домик с ярко освещенной кухней, у которого толпилось совсем немного народу. Его товарищи послушно последовали за ним и ждали возле домика, пока не освободился столик, за которым им удалось разместиться, — пожилая хозяйка тут же поставила перед ними тарелки с картошкой, поджаренной в кипящем на сковороде масле. Сумевшим попасть в домик счастливцам выдавались литровые бутылки белого вина без этикеток. Вино было сухое, вкус его солдатам не нравился, и они уговорили одну из молодых прислужниц принести им сахару, который размешивали в стаканах, после чего, продолжая изображать недовольство, пили вино большими глотками. Джек ограничился бутылкой пива, нимало не походившего на тот сотворенный из кентского хмеля и лондонской воды напиток, подаваемый в родных викторианских пабах, воспоминание о котором услужливо подносила ему память.
К полуночи, когда Тайсон затушил, потыкав ею в солому, последнюю сигарету, всех сморил сон. Громко храпевшие солдаты забыли все то, что забыть было немыслимо. Джек давно уж заметил, что мужчины вроде Уилера и Джонса воспринимают каждый день как очередную рабочую смену, а по вечерам донимают друг друга шутливыми придирками, чем они скорее всего занимались бы и дома. Возможно, примерно так же вели себя и двое офицеров, а он просто не понял этого; возможно, весь разговор о рисовании с натуры был всего лишь попыткой сделать вид, что все идет нормально. Начав вплывать в сон, Джек усердно цеплялся за мысли о доме, пытался вообразить голос Маргарет, слова, которые она ему скажет. Здоровье сына стало для Джека более важным, чем жизни товарищей. Там, в кабачке, никто не поднял стакан за Тернера; никто не вспомнил о нем и о тех троих, что ушли с ним вместе.
В последнюю перед возвращением на фронт ночь солдаты собственными силами устроили представление. Стеснительностью никто из них не отличался. Уилер и Джонс исполнили слащавым дуэтом песенку о девушке, достойной миллиона желаний. О’Лоун прочитал стишки о домике с розами у калитки и птичке, поющей «тра-ля-ля» в древесных ветвях.
Уир, которому пришлось сопровождать все это игрой на пианино, поеживался от смущения, пока Артур Шоу и другие солдаты его подразделения — люди, которые, как хорошо знал капитан, несли личную ответственность за смерть по меньшей мере сотни человек, — тоскливо распевали о прикосновении маминых губ. И Уир дал себе слово никогда больше с нижними чинами не якшаться.
Джек Файрбрейс рассказывал на представлении анекдоты, подражая манере комика из мюзик-холла. Концовки некоторых из них слушатели подхватывали хором, но тем не менее смеялись, слушая Джека. Серьезное лицо его обливалось потом от усилий, которых требовал исполняемый номер, а темпераментная реакция солдат, свистевших, хохотавших и хлопавших друг друга по спинам, была свидетельством их храбрости — и страха.
Он смотрел в нанятый для представления зал и видел волны, состоявшие из раскрасневшихся лиц, улыбавшихся, поблескивавших в свете ламп, разевавших рты от хохота и пения. Любое из них казалось Джеку, стоявшему в конце зала на перевернутом ящике, неотличимым от остальных. Лица принадлежали мужчинам, у каждого из которых имелась своя история, однако тень, отбрасываемая тем, что ожидало этих солдат, делала их взаимозаменяемыми. И Джеку не хотелось привязываться к кому-либо из них сильнее, чем к сегодняшнему соседу по столику.
Под конец своего выступления он почувствовал, как и его охватывает низменный страх. Уход из этой ничем не примечательной деревни теперь представлялся ему самым горьким из всех расставаний его жизни; ни разлука с родителями, женой и сыном, ни мучительное прощание на железнодорожном вокзале не теснили сердце Джека так сильно, как короткие переходы по полям Франции, которые возвращали его на передовую. Каждый из них оказывался более тяжелым, чем все предыдущие. Он не закалился, не привык. Всякий раз ему приходилось все глубже залезать в закрома собственной бездумной решимости.
Вот так, раздираемый страхом и сочувствием к смотревшим на него красным лицам, Джек и закончил свой номер песенкой. «Была б ты единственной девчонкой в мире» — запел он. И солдаты подхватили эти звонкие слова с благодарностью, словно каждое из них выражало глубочайшее чувство.
3
Участок передовой, занимаемый взводом Стивена, вот уже третий день подвергался почти непрерывному артиллерийскому обстрелу, как правило предвещавшему масштабное наступление. Утром третьего дня Стивен проснулся в своей землянке, устало поднялся и, подойдя к выходу, отвел в сторону противогазовую завесу. От недосыпания глаза будто налились свинцом. Тело его питалось не естественной энергией, создаваемой едой и сном, но какими-то нервными реактивами, которые выделялись неведомыми Стивену железами. Во рту, словно бы обожженном, стоял кислый вкус, и ощущение это спускалось вниз до самого кишечника. Череп вибрировал под кожей в неровном, но набиравшем быстроту ритме. Одна рука подергивалась от тика. А между тем ему следовало обойти солдат своего взвода, подбодрить их.
Первыми, кого он увидел, были Бреннан и Дуглас, самые опытные из его бойцов. Оба сидели на стрелковой приступке, лица их были белы, по земле вокруг было раскидано не меньше шестидесяти сигаретных окурков.
Стивен обменялся с ними приветствиями. Особым расположением он у солдат не пользовался, поскольку находил затруднительным отыскивать слова, способные подтянуть или воодушевить их, в то время как сам не верил ни в высокое назначение этой войны, ни в то, что конец ее близок. Он уже получил от капитана Грея, человека проницательного и волевого, выговор за оброненное им в разговоре с одним из солдат замечание насчет того, что, по его мнению, легче воевать не станет, только труднее.
Высказывания Бреннана по поводу обстрела содержали обычную для него квоту скабрезностей. Излюбленное прилагательное Бреннана появлялось в произносимых им фразах так часто, что Стивен очень скоро стал пропускать его мимо ушей. Как и все остальные.
Начав службу рядовым, Стивен пошел на повышение потому, что был образованнее других солдат; многих младших офицеров с университетским образованием уже не было в живых, а те, кто выжил, командовали ротами. Грей приметил его и отправил в Англию, где Стивен прошел краткую подготовку в офицерском училище. По возвращении во Францию он под руководством штабных офицеров закончил еще курсы в Бетюне, хотя, насколько мог судить сам Стивен, решающую роль в его дальнейшей судьбе сыграл футбольный матч, специально для того и устроенный, чтобы старшие по званию смогли определить, насколько он упорен и храбр. Стивен честно подрался с одним из игроков соперника, после чего совершил поспешную трехнедельную поездку вдоль линии фронта в обществе страдавшего одышкой майора, впервые ради такого дела покинувшего штаб бригады. Майор особо настоял на том, чтобы Стивен ни с кем из прежних своих однополчан не встречался, — он должен будет предстать перед ними как совершенно новое, высшего порядка существо, волшебным образом обретшее офицерское звание. И после сиплых прощальных слов майора Стивен стал обладателем лакированного ремня, новых сапог и почтительного денщика. Ни с кем из солдат полученного им взвода он прежде знаком не был, хотя от людей, с которыми проходил начальную подготовку и вместе воевал, его отделяла теперь всего лишь сотня или около того ярдов траншеи.
— Не слышали, когда это кончится, а? — спросил Дуглас.
— Мне никогда ничего не говорят. А вы как думаете?
— Хорошо бы они малость передохнули.
— Передохнут, когда придет время кормежки, — слов более утешительных Стивен придумать не смог. — Для немецкого канонира колбаса — дело святое.
Пушечный выстрел разодрал воздух. Снаряд был среднего калибра, оболочка его создавала громкий лязг, казавшийся поначалу странноватым, но становившийся по мере приближения снаряда все более пугающим. Бреннан и Дуглас распростерлись на дне траншеи, прижавшись к передней ее стене. Земля дрогнула, комья ее мягким дождем осыпали их головы. Дуглас вытер ладонями лицо, и Стивен увидел, что руки его сильно дрожат.
Он успокоительно покивал солдатам:
— Вечно это продолжаться не может.
Как правило, по ночам снаряды ложились далеко за окопами — там, где находились орудия и склады, в том числе и склады боеприпасов. Дневной обстрел окопов обычно служил предвестником наступления; впрочем, Стивен полагал, что противник мог и переменить тактику — если только прицел выпустившей этот снаряд пушки не оказался неточным.
Он прошелся по траншее, побеседовал с другими бойцами своего взвода. Приказы они получали от старшин и сержантов, а Стивена воспринимали скорее не как живого человека, а как некий символ власти, в присутствии которого следует проявлять послушание и почтительность. О проходчиках Стивен благодаря его дружбе с Уиром знал почти столько же, сколько о своих солдатах. Впрочем, сейчас, разговаривая с ними под непрестанным артиллерийским обстрелом, он понял, что об их жизни ему почти ничего не известно. Почти все они были лондонцами, состоявшими перед войной в запасе.