И переполнилась чаша
Шрифт:
– Жаль Жерома, – не унимался Конт, – он рискует лишиться ее в короткий срок, или я ошибаюсь? Ваш с ним кодекс еще действует?
– Понимаешь, – Шарль начал понемногу расслабляться, – понимаешь, может, еще она меня отвергнет, вот чего я боюсь.
Пастис всегда действовал на него оглушающе, и, залпом осушив второй стакан, Шарль вдруг почувствовал себя размякшим, умиротворенным и пьяным. Утро не задалось, чудовищным образом не задалось: сначала из-за него рыдала Алиса, потом он своим ворчанием довел до слез секретаршу, а потом наверняка и Брижит, тогдашнюю свою подружку, поскольку не пожелал разговаривать с ней по телефону. К удивлению всей своей конторы, он набросился на какие-то старые изнуряюще скучные счета и в порыве мазохизма позвонил домой сказать, что работы много и он не придет обедать. О чем, впрочем, тотчас пожалел. В результате и очутился на этой старой террасе со старой мебелью, покрытой облупившейся зеленой краской, в обществе своих неизменных заурядных
– Что с тобой? – спросил Конт. – Форель не нравится?
– А вдруг она уедет? – глядя в пространство, произнес Шарль.
– Я буду потрясен, – ответил Конт.
– Какой же я идиот! Она, может статься, уедет завтра, – продолжал Шарль. – А может, она уже уехала, может?.. Я ведь не знаю… Я идиот, простите, извините меня, – протараторил он и бросился к двери, оставив обоих приятелей сидеть с поднятыми вилками в знак полнейшего изумления и с такими же, как у него, вытаращенными глазами.
На свежевыровненную гравиевую площадку перед своим домом он въехал чересчур лихо, хотя и эффектно, затормозил в последний момент и едва не раздавил задумчивого павлина, поубавив ему таким образом спеси и перьев. Луиза, ломая руки, выбежала из кухни, подхватила незадачливую птицу, а в дверях показались перепуганные Жером с Алисой. Лица всех троих, ошарашенные и удрученные, показались Шарлю потешными донельзя, за исключением разве что лица Алисы, да и то не совсем. Входя в гостиную, он уже помимо своей воли смеялся.
– Интересно, так же ли быстро вы среагируете, если подкатит СС!
Он старался сдержать приступ безудержного смеха, старался не смотреть на них, но Жером оказался на его пути и наклонил к нему свое лицо.
«Не хватало еще, чтоб этот кретин меня поцеловал!» – промелькнуло в воспаленном уме Шарля, но Жером уже медленно, неправдоподобно медленно, как виделось Шарлю, распрямлялся.
– Да… ты выпил, – холодно произнес он. Строгий и справедливый тон врача, выносящего диагноз, окончательно взвинтил Шарля.
– Ну да, да, выпил…
Он повалился на диван и залился безумным смехом, хохотал до умопомрачения, чуть ли не до обморока – так ему самому казалось. Он никогда так не смеялся, по крайней мере, очень давно. Какой тон, боже, какой тон, и движение тоже: лицо склонил озабоченно так – и чуть презрительный приговор человека далекого, чуждого всему этому… Ох! Надо бы успокоиться, он изнемогал, он задыхался, сердце готово было лопнуть, и бока сжимались до боли, надо бы прекратить смеяться! А Алиса, что подумает Алиса? Да плевать на Алису, плевать на Жерома, плевать на себя самого, на СС, на маршала Петена и на Дю Геклена, на все плевать! Одна такая минута стоила всего, служила оправданием целой жизни, всей жизни, оправдывала и благословляла все катаклизмы на земле, и все тревоги, трагедии, смерти казались ничтожными, ничего не значащими. Все отлично, все прекрасно и нереально, если вдуматься, во всяком случае, ничто не могло устоять перед коротенькой фразой Жерома: «Да… ты выпил». Особенно если учесть, что он не вложил в интонацию ни вопроса, ни возмущения, ни даже укора – в конце фразы стояла точка, всем точкам точка. Точка холодная и окончательная в своей холодности. Только вот – бог мой, опять его разбирало, какая глупость, каким он выглядел дураком! – как он мог подумать, что Жером хочет его поцеловать! Что за безумие! Какая безумная мысль! Жером в тенниске, с чисто выбритыми щеками, бросающийся к нему на шею в присутствии Алисы! Жером, милейший Жером, да как бы он его поцеловал? Он ведь втянул воздух, аккуратненько к нему принюхался, прежде чем ему открылась страшная истина: «Да… ты выпил». О боже, надо подумать о чем-нибудь другом, но уж больно смешно.
– Жером, повтори, пожалуйста, – тихо простонал он, снова усаживаясь на диван и приоткрывая глаза, полные слез, – он чувствовал, как слезы текут у него по щекам, чувствовал, что он смешон, но это ему было совершенно безразлично.
Он вытерся рукавом, «как ребенок», подметила Алиса, не в силах противостоять долее безумному и заразительному смеху. Жером тем временем без особой охоты, но и без напряжения вежливо улыбался им обоим, точно больным.
Обед подходил к концу, они приятно провели время. Алиса чистила яблоко, и Шарль, глядя на ее длинную шею, тонкие запястья, узкую ладонь, завидовал и лезвию ножа, и яблочной кожуре. Он был еще под хмельком, но чувствовал себя совершенно счастливым и с трудом сдерживал желание протянуть руку, схватить эти длинные ловкие пальцы с накрашенными ногтями и больше не выпускать.
Жером рассказывал о какой-то их давней проделке с холодным юмором, как он умел, а Шарль смеялся. Надобно отметить, что, когда Шарль, смеясь, закидывал голову назад, его черные как смоль волосы над ухом казались такими густыми и шелковистыми, а приоткрытый рот обнаруживал такие белые (в том числе и один надломанный сбоку) зубы, – так вот, когда Шарль запрокидывал голову, показывая вздутые вены на шее, его мужская суть и бьющее через край здоровье наносили укол в сердце всякому, кому доступно ощущение радости жизни. Спору нет, Шарль Самбра вызывал желание; он вызывал желания вполне конкретные, а также более неопределенные; грубо говоря, он вызывал у женщин желание лечь, а у мужчин желание встать, словом, у каждого – желание переместить свое тело, и чаще всего – в направлении другого. Так думала Алиса, рассеянно и мечтательно, аккуратно откусывая яблоко краешками зубов, точно белка. От яркого солнца ее черные волосы вдруг сделались еще черней, а серые глаза – еще серей. Во всем ее облике было что-то ребячливое, хрупкое и веселое. Мужчины время от времени окидывали ее одинаково покровительственными взглядами, только во взгляде у Шарля читалось сладострастие, а у Жерома – грусть.
Жером вспоминал свою первую встречу с Алисой, перед глазами вставало ее испуганное, отчаявшееся тонкое лицо, которым он увлекся с первой минуты. В тот период, когда он ее встретил, Алиса пребывала в глубочайшей, жесточайшей депрессии, непонятной ни для кого, кроме него, Жерома, которому самому в юности слишком часто доводилось изнемогать от отчаяния, разочарования и одиночества; состояние Алисы не удивляло; он знал, что красота, деньги, любовь и здоровье могут иной раз ровным счетом ничего не значить в жизни, могут даже обострять ощущение стыда и насмешку над собой, сопровождающие такого рода беспричинные отчаяния. С того первого вечера он решил помочь Алисе, помочь жить, вернуть ее к жизни, и с тех пор делил свою собственную жизнь между ней и другими чудовищными жертвами, обнаруживая их все больше и больше. Теперь уже и Алиса желала сражаться с выпущенными Гитлером демонами. Но даже выздоровев, Алиса все еще хранила печать неизбывного, непреодолимого кошмара ненависти к себе самой, она стала, как ей казалось, нечувствительной к страданиям других, не могла себе представить, что другие могут мучиться так же, и сильно заблуждалась: ее бывший муж Герхард и некоторые их друзья, ставшие одними из первых жертв нацизма, с лихвой убедили Жерома в обратном. Уже с тридцать третьего года повсюду в Европе поднимали головы палачи-изуверы; Герхард знал это, но тем не менее Жерому стоило большого труда убедить его бежать в Америку: Герхард, несмотря на развод, не хотел разлучаться с Алисой. В конце концов Жером его уговорил, и Герхард уехал, а не то «арийцы в сапогах» заставили бы его дорого заплатить за то, что не носил сапог и не был арийцем; уезжая, он взял с Жерома слово, что тот позаботится о его жене, то есть о бывшей жене, и Жером не мог, чувствовал себя не вправе после всего, что она вынесла, снова бросить ее в круги ада.
– Шарль, – произнес вдруг Жером самым что ни на есть обычным тоном, – не мог бы ты одолжить мне автомобиль, а я тебя подброшу до фабрики?
– Да, конечно, – мгновенно отреагировал Шарль, – конечно, если ты одолжишь мне Алису, – и в ответ на их недоуменные взгляды объяснил: – Я на работе все за час уладил и, прямо скажу, премного доволен собой. А потому, если Алиса не возражает, мы можем поехать с ней на велосипедах, куда ей заблагорассудится. Можно искупаться в Лоране. Алиса, вы любите плавать? Сегодня жарко, вы не желаете искупаться?
– Это горная река, – тоном гида пояснил Жером смотревшей на него Алисе. – Это ледяной поток, вода в нем несказанно прозрачна. В него нужно броситься пулей и тотчас выскочить, но от места вы будете в восторге.
– Что ж, – ответила Алиса, – если в восторге…
– Так, значит, едем? – Шарль глядел на Алису оторопело, чуть улыбаясь, не веря своему счастью. Алиса не помнила, чтоб с тех пор, как ей минуло семнадцать (а то и двенадцать), хоть один мужчина смотрел на нее подобным образом.
– Едем, – отвечала она. – К тому же я умею плавать, и вам не придется меня спасать.
– Обещаю вернуть тебе ее в целости и неприкосновенности, – протараторил Шарль в порыве, страстность которого осталась бы незамеченной, если б он сам не задержался на слове «неприкосновенность» и не забормотал бы, оправдываясь: – Я хотел сказать, в целости и сохранности.
Поправка эта повергла Алису в безумный хохот, скрывая который она кинулась искать под столом салфетку, преспокойно лежавшую у нее на коленях.
При этом Жером даже бровью не повел, а Шарль принялся нарочито медленно раскуривать сигарету до тех пор, пока Алиса не распрямилась, чуть растрепанная и красная от смеха, демонстративно промокая губы коварной салфеткой. Шарль по рассеянности уже собрался выйти из-за стола.