И переполнилась чаша

Саган Франсуаза

– Да, – тихо отвечала Алиса.

Она медленно опустилась в кресло и закрыла лицо руками, а Жером, повернувшись к ней спиной, стал перед камином и принялся яростно стучать кулаком по мраморной облицовке.

– Они ведь ясно сказали… – повторял он, будто переспрашивая, – ведь сказали ясно: стадо, пастухи… – И, не дожидаясь ни от кого ответа, он развернулся к неподвижно и изумленно уставившемуся на него Шарлю. Бледное, тонкое, рафинированное и, по мнению Шарля, вяловатое лицо Жерома вместе с покрывшей его мертвенной белизной обрело мужественность: сжатые челюсти, жесткий взгляд, проваленные щеки, к неудовольствию Шарля, делали его красивым. Он был красив в гневе, красив в действии, возможно, даже красив в постели, думал Шарль с обидой обманутого мужчины. Между тем Жером вцепился рукой в его пиджак и тряс его с силой, которую тоже трудно было в нем заподозрить.

– Послушай меня, Шарль, мне нужна твоя машина. Мне надо позвонить, но не отсюда. Я обернусь за час, ну за два. Алиса, вы останетесь здесь. Вручаю ее тебе, Шарль; если через пять часов я не вернусь, забудьте обо мне на некоторое время. Вручаю ее тебе. Но я вернусь раньше.

Поймав на лету брошенные Шарлем ключи, Жером вышел. Машина отъехала тотчас.

Как только треск выхлопной трубы растворился в ночи, сверчки возобновили прерванный концерт. Алиса смотрела в огонь. Смотрела печально и отрешенно.

– Вы можете мне объяснить… – робко начал Шарль.

– Да, – отвечала Алиса с грустью, глядя на Шарля и не видя его. – Да, я могу объяснить. Фраза, которую вы слышали, означает, что трое из сети арестованы, находятся у немцев в руках, и, может быть, сейчас их уже пытают или ведут на расстрел, не знаю. Это наши друзья, в первую очередь друзья Жерома, но немного и мои. И еще это означает, – продолжила она медленней, будто рассуждала вслух, – это означает, что евреи – или не евреи, – которые ждут нас, меня или Жерома, которые нас знают и верят нам и никому другому, могут прийти на встречу, никого не найти, всполошиться и попасться. Если же кто-то другой, кроме меня или Жерома, назначит им новую встречу, они подумают, что это ловушка, и не пойдут, а поскольку Жером не может теперь ехать в Париж, где его, должно быть, уже ищут, это означает… это означает… что я поеду туда сама. Поеду на встречу, чтобы предупредить их и назначить другой день и другого связного. Вот. Вот что это значит. Я должна сама ехать в Париж, немедленно, ну, то есть завтра. Полиция меня не знает, гестапо тоже, я ни в чем не была замешана и ничем не рискую, – добавила она, улыбаясь, потому что теперь побелел Шарль.

К ее великому удивлению, он заорал:

– Ехать туда вместо него? Так вы видите свою роль? Думаете, Жером пошлет женщину туда, где эти маньяки могут ее схватить, истерзать, убить? Если он так сделает, то он безумец и подлец! Роль женщины, я вам уже говорил, Алиса, для меня не в том, чтобы шить и плодить детей, роль женщины в том, чтобы жить, быть красивой, молодой, такой, как вы, Алиса, Алиса… Мужчины не посылают женщин умирать вместо себя! Я б убил Жерома, если б он вас отпустил! Я этого не допущу, Алиса, вы не поедете в Париж вместо него!

Они смотрели друг на друга. Смотрели не дружески, а словно двое посторонних: мужчина и женщина.

– Послушайте, Шарль, – сказала она, – мне и без вас нелегко будет убедить Жерома. Он вот уже полгода отказывается давать мне задания. Но в данном случае мне известно и место встречи, и время. И поверьте мне, Шарль, хочет он того или нет, хотите ли вы того или нет, я поеду. Я никакая не героиня, просто мне ничего не грозит. И потом, там женщины, дети, мужчины ждут, чтоб кто-нибудь их увез, спас от уничтожения. Все очень просто, поверьте мне, поверьте, – и она засмеялась. – Поверьте мне, я впервые в жизни могу заняться кем-то, кроме меня самой, впервые могу быть полезна, могу помочь, а не принимать помощь, впервые вместо того, чтобы портить жизнь влюбленному в меня мужчине, я могу спасти от смерти незнакомых мне людей, поверьте мне, Шарль, и оставьте меня в покое. Я подожду возвращения Жерома у себя в комнате. Прошу прощения, Шарль, – сказала она уже с порога и оставила его ошарашенным, изумленным, раскрасневшимся, кипящим яростью; взгляд его блуждал, руки сжимали угол камина.

В какое-то мгновение Алиса подумала, что Шарль Самбра, движимый праведным гневом, должен быть опасным противником или ценным союзником. Вот уже сутки она наблюдала за этим соблазнителем, которого ей надлежало соблазнить, за этим симпатичным парнем, немного чересчур красивым и слишком откровенным волокитой, наблюдала с эстетическим удовольствием, лишенным всякой чувственности. Сейчас она впервые увидела в нем не актера из гротескного и старомодного водевиля, а возможного соратника по борьбе. И она сама не поняла, почему в дверях, когда она уходила, ее объяла и захлестнула волна желания, острого, непристойного и настолько конкретного, что она пошатнулась на пороге и тоже залилась краской.

Когда Жером вернулся три часа спустя, в середине ночи, Шарль поджидал его в дверях. Они долго спорили, мешая оскорбления с излияниями дружбы. В результате наутро, когда Алиса спустилась вниз и наткнулась на Жерома, тот сообщил ей спокойно и ясно, что роль подруги фабриканта кожаных изделий, направляющегося в столицу на поиски инженера, в самом деле была идеальным прикрытием для начинающей подпольщицы и что он, Жером, будет признателен и благодарен Шарлю, если тот сопроводит ее в Париж и обратно. Шарль молчал, он слушал Жерома и даже не смотрел на Алису, но от него исходило невидимое сияние, знакомая Алисе неуловимая вибрация воздуха, которую ей случалось прежде улавливать вблизи иных людей и даже излучать самой – то был подобный солнцу над Аустерлицем бледный и светящийся шлейф счастья.

Глава 7

Путешествие в переполненном поезде вышло изнурительным, и Париж, куда они прибыли наконец к вечеру да еще под дождем, показался Шарлю темным, мрачным, громыхающим эхом мерного шага немецких патрулей. Даже его излюбленная гостиница на улице Риволи, исполненная для него прежде духом роскоши и фривольности восемнадцатого века, представилась ему теперь угрюмой, обветшалой, старомодной. Может, Жером и в самом деле прав, что жаждет ускорить уход этих гуннов. За всем тем, коль скоро адюльтер был и впрямь наилучшим прикрытием для начинающей подпольщицы, Шарль попросил для себя и для Алисы две смежные комнаты с видом на Тюильри. Но когда в первое утро радужное солнце озарило парк, свежий воздух и едва заметный ветерок, какой не встречается больше нигде, вернули Шарлю ощущение любимого им летнего Парижа с уличными кафе, длинными-предлинными днями, теплыми синими вечерами, пустынными улицами, деревьями, статуями – сообщниками его утех и мечтаний.

Сегодня вечером он покажет Алисе свой Париж, он будет ее слушать, говорить с ней, забавлять ее, постарается отвлечь от всего: от войны, евреев, нацистов, Жерома, ее прошлого и даже от себя самого. Сегодня вечером он скроет от нее свое желание, отдаст ей все и ничего не попросит взамен. Подобного рода планы на вечер зарождались в воображении Шарля впервые: до сих пор он больше заботился о том, чтобы доставить женщине удовольствие, а не о том, как сделать ее счастливой. Возможно, потому, что полагал себя способным скорее на первое, нежели на второе; и еще потому, что галантность и чувственность, привычки и инстинкт так прочно соединились в нем, что он не отличал одно от другого. Понадобилась встреча с Алисой, чтобы разделяющая их пропасть стала для него очевидной. «Она мне не просто нравится, я мог бы ее полюбить», – говорил он себе, и ликование, страх, недоверчивость и возбуждение сменяли друг друга в его душе. Неужели он, как школьник, отважится на нелепое в его возрасте сентиментальное путешествие? Посетит ли снова райский край любви, позабытый, как ему казалось, со времен девственного отрочества? Помолодеет – или же впадет в детство?

Он тщательно оделся, напялил дорогой приталенный костюм из альпаги, приобретенный как раз перед войной и оттого почти новый. Открыв дверь, Алиса вознаградила его старания быстрым смеющимся взглядом, в котором он, увлекшись своими мечтаниями, усмотрел восхищение. До сих пор она держала его за провинциала, так вот, теперь он ей покажет!

– Как вам спалось? – спросил он.

Он подошел к окну, окинул Тюильри многоопытным взглядом и только потом обернулся к Алисе.

– Боже мой… вы великолепны, – произнес он изменившимся голосом.