И прочая, и прочая, и прочая

Бруштейн Александра Яковлевна

Во время заседаний комитета я сижу в соседней столовой за самоваром. Разливаю чай, приготовляю бутерброды.

Слышу, как смеется в своей комнате Колобок. Иван негромко напевает Колобку свою любимую песенку:

— Что танцуешь, Катенька?— Польку, ды-польку, ды-папенька!Ды-ритата! Ды-ритата!Ды-ритатушки, ды-ритата!

Из «клоповничка» до меня доносится то мерное, скучноватое жужжание Сударкина: «И — так — и — далее», то самолюбующиеся, почти профессионально-ораторские каденции и переливы Чеслава Чарновского: «Мы встретили революцию с руками, гордо скрещенными на груди!..»

И тут же взрываются страстные

брызги голоса Али Сапотницкого: «Со скрещенными руками! Как восточные идолы! Революцию надо встречать с засученными рукавами!»

Комитет собирается у нас часто, заседает без тревоги. Ну, кому, в самом деле, придет в голову, что революционеры заседают здесь, далеко от города, в психиатрической больнице, в сарае, рядом с экипажами, лошадьми и утопшими крысами, да еще под уютное пение Ивана: «Ды-ритата! Ды-ритата! Ды-ритатушки, ды-ритата!»?

3. Тихая заводь

Однако ни наличие в городе революционных организаций, ни наезды «товарищей из Петербурга» — еще не революция. Для настоящей революции Новгороду недостает одного, самого существенного и весомого: промышленного пролетариата.

Уже давно, несколько веков назад, утратил «Господин Великий Новгород» свое былое торговое и промышленное значение. Нынче, в 1905 году, это город-музей с встречающимися на каждом шагу поразительными по красоте памятниками древнего русского зодчества. В старом Кремле — «детинце», обнесенном поседевшею местами от времени стеной с девятью сторожевыми башнями, — возвышается древняя «София»: Софийский собор, начатый постройкой еще в 1050 году! Войдешь в ворота Кремля — и словно в средневековье нырнул. Так и чудится, что вот сейчас выйдешь из противолежащих кремлевских ворот к реке Волхову, и откроется твоим глазам картина древнего Новгородского торжища с приплывающими ладьями заморских гостей… Как в опере «Садко», выйдет на берег смуглолицый индийский гость и запоет удивительным голосом Собинова сонно-дремотную песнь, похожую на колыбельную:

Не счесть алмазов в каменных пещерах,Не счесть жемчужин в море полуденномДалекой Индии чудес!

Правда, сейчас, в 1905 году, у новгородской пристани бросают якорь и снимаются с якоря уже не древние ладьи, а пароходы «Анна Забелина» и «Андрей Забелин». Однако этими по-современному оснащенными пароходами капитаны управляют, стоя спиной к компасу, по каким-то прадедовским береговым приметам! А лодочный перевоз с одного берега Волхова на другой — по одной копейке с носа за рейс — держит некто Заболотский, здоровенный бородатый мужичище, босой, в расстегнутой рубахе, на могучей мохнатой груди болтается, как маятник, медный крест.

В Новгороде на двадцать пять (примерно) тысяч населения имеется около шестидесяти церквей, три монастыря. Один из них — Юрьевский монастырь с куполом, крытым, как говорят, золотом. Другой — монастырь святого Антония Римлянина — построен, по преданию, этим святым.

— А прибыл к нам тот святой угодник, Антоний Рымлянин, с самого города Рыму, — объясняет посетителям дородный монах с упрямыми ноздрями на бабьем лице. — По Рымской реке приплыл…

— На чем же он приплыл-то?

— На камушке, господин. На камушке, да…

— Ну-у-у… — сомневаются иные. — На камушке — это ко дну идти, а не плыть!

— А уж это ему, милостивцу, святому Антонию Рымлянину, видней было, на чем ему плыть способней! — парирует монах.

Памятников древности — старинных храмов, монастырей, часовен — в Новгороде множество. А вот фабрик почти вовсе нет. Все больше ремесленные мастерские мелкими хозяйчиками, которым помогают один-два подсечных. На двадцать пять тысяч населения насчитываются всего около тысячи рабочих, да и среди них четыреста человек — извозчики, преимущественно ломовые. Это не очень пролетариат… Из этих ломовых извозчиков да еще из работающих на пристанях грузчиков, а также из «молодцов», то есть подручных в рыночных лавках и ларях, вербуют свои основные кадры черносотенные организации.

Буду справедлива: мне все-таки неслыханно повезло. Для меня нашлись пролетарии! Мне поручено вести пропагандистский «кружок портних». Так он называется уже второй год, до меня его вел сам Чеслав Чарновский, один из влиятельных членов социал-демократической организации Новгорода.

Этот «кружок портних» причиняет мне немалые страдания. Начать с того, что состав его до удивительности неоднороден. Собственно, портних в нем только две: две сестры-белошвейки, очень симпатичные, культурные, много читавшие и читающие, посещающие театр. Правда, и они не совсем пролетарки, потому

что работают не на хозяина или хозяйку, а берут частные заказы на пошивку белья. Заниматься с ними мне было бы и легко и приятно, но кроме них в «кружок портних» входит еще и молодой парень, кузнец (иногда он несколько запаздывает к очередному занятию кружка — моется после работы). С кузнецом приходит Аня — хорошенькая, щеголевато одетая девушка, дочь владельца той кузницы, где работает наш кузнец, так сказать, дочь его эксплуататора. Наконец, пятый член «кружка портних» — Гриша, ученик двухклассного городского училища, веселый и смышленый парнишка лет тринадцати. Ну, как заниматься с таким пестрым кружком? То, что кровно свое для кузнеца, то не слишком занимает Аню, дочь его хозяина, которая вообще больше тяготеет к эсерам, захлебывается романтикой боевых дружин, индивидуального террора. То, что понятно и интересно сестрам-белошвейкам, не слишком понятно школьнику Грише. Конечно, умелый и опытный пропагандист нашел бы нужную равнодействующую и вел бы кружок с пользой для участников. Но у меня нет ни опыта, ни умения. Я все время мечусь и плаваю, пользы от моих занятий, как мне кажется, мало.

Об этом кружке я вспоминаю здесь не для курьеза. Состав кружка очень ясно отражает классовый состав новгородского населения, в огромном большинстве своем мелкобуржуазного, мещанского.

Мещански-обывательскому населению вполне соответствует выпускаемая в Новгороде газетка «Волховский листок». Отжившим курьезом кажется в 1905 году этот «орган местной печати». Выходит он на двух полосах уменьшенного формата, чуть побольше мужского носового платка. В каждом номере «Волховского листка» печатаются сперва телеграммы, не имеющие никакого отношения ни к революции, ни вообще к жизни народа: «…Его Императорское Величество Государь Император милостивейше принял нового итальянского посла…», «…Их Императорские Величества Государь Император и Государыня Императрица с Августейшими Детьми изволили отбыть в летнюю резиденцию Петергоф», «…Ее Императорское Величество, Вдовствующая Государыня Императрица осчастливила своим посещением Смольный институт для благородных девиц»… За вычетом этих официальных телеграмм, весь остальной текст газеты пишет один человек! Он одновременно и главный редактор газеты Нил Иванович Богдановский, то сокращенно «Н.И.Б.», то шиворот-навыворот «Б.И.Н.». Он же пишет статейки на мелкие злобы дня, подписывая их «Старец Нил» или же «Лин». Люди высказывают подозрение, что и официальные телеграммы пишет все тот же «Каннитферштан» — Нил Иванович Богдановский. Но сердцем газеты и главным аттракционом для обывателей является, конечно, скандальная хроника! Весь город с упоением зачитывается фельетоном, повествующим о разгроме кондитерской: «…хорошо упитанному начальнику Новгородской вольной пожарной дружины такому-то почему-то захотелось вчера сладких крендельков. Он явился в кондитерскую уважаемого господина Маттисена, там учинил пьяный дебош, — полетели на пол вазы с конфетами и печеньем под горькие рыданья мадемуазель Маттисен, дочери кондитера». И т. д.

Все, что сейчас описано, — и красоту древнего города, и заливающую его мещанскую стихию, — мы замечаем лишь до той минуты, когда под вечер прибывают столичные газеты. Тут мы перестаем видеть хотя бы и самые высокие точки окружающего, даже башню святой Евфимии и шпиль Софийского собора! Глушится для нас вечерний благовест шестидесяти с лишним звонниц, — мы его больше не слышим. Все, что есть в городе живого, впитывает в себя доносимое газетами дыхание революции.

Раненное хотя еще и не смертельно, но смертельно напуганное самодержавие, как зверь, борется за жизнь, петляет, запутывает следы, осатанело дерется за власть, которую уже не может удержать. Расстреливает, вешает, загоняет революционеров в тюрьмы, в ссылку, на каторгу, порет крестьян розгами, устраивает бойни на улицах. Игра царской власти с народом — нечестная, двойная: то самодержавие притворяется, будто готово на уступки, даже делает грошовые послабления, то сейчас же бьет отбой. С газетами — сплошная игра в кошки-мышки: сегодня газету запрещают, завтра снова разрешают под новым названием, через два-три дня запрещают и эту, новую, газету.

Вместе с тем царское правительство лихорадочно создает все новые черносотенные организации, как опору в борьбе с революцией. Гигантским грибом-мухомором вознесся черносотенный «Союз русского народа», сразу обросший грибами-поганками повсеместных филиалов. Самодержавие не жалеет денег на них, на их гнусную прессу, сыплет золото в жадно протянутые руки. При их помощи правительство надеется разбить силы революции, отстоять свою власть.

Сейчас, в октябре 1905 года, надвигается небывалый, возможно, девятый вал революции: всероссийская забастовка. Остановятся поезда, пароходы, заводы. Погаснут в городах электричество и газ. Иссякнет водопровод… Все это свершится в первый раз за всю историю человечества!