И прольется кровь
Шрифт:
Я задумался, а не так ли это на самом деле. Судя по моим расчетам, мы заехали еще дальше на север.
Мы припарковались, что оказалось не слишком сложно, и я успел до закрытия магазинов купить все, что мне было нужно. Нижнее белье, сапоги, непромокаемый плащ, сигареты, мыло и бритвенные принадлежности. После этого мы зашли в кафетерий пообедать. Я безуспешно искал в меню рыбу, потому что у меня в памяти до сих пор сохранился вкус свежей трески. Лея со смехом помотала головой.
– Здесь мы не едим рыбу, когда ходим по ресторанам, – сказала она. –
Мы заказали мясные котлеты.
– Когда я был маленьким, то это время дня не любил больше всего, – сказал я, бросив взгляд на тихую улицу.
Даже городской пейзаж был на удивление пустынным и суровым, даже в городе возникало мучительное чувство, что нами правит природа, что человек мал и бессилен.
– Вторая половина дня субботы, от закрытия магазинов до наступления вечера. Так сказать, ничейное время недели. Сидишь с таким чувством, что скоро где-то начнется праздник, куда приглашены все, кроме тебя. Или, по крайней мере, все знают о нем, а у тебя нет даже дружков-неудачников, которых ты мог бы попробовать уговорить взять тебя с собой. Лучше становилось после вечерних новостей, тогда по телевизору показывали интересные вещи и я переставал думать об этом.
– У нас не было ни праздников, ни телевизора, – сказала Лея. – Но всегда были люди. Обычно они даже не стучались, просто заходили к нам в дом, усаживались в гостиной и начинали разговаривать. Или же сидели молча и слушали. Больше всех, конечно, говорил отец, но руководила всем мама. Дома именно она говорила отцу, когда пора успокоиться, чтобы дать возможность высказаться другим, и давала понять, когда гостям пора расходиться. А нам разрешали находиться вместе со взрослыми и слушать их разговоры. Было так хорошо и спокойно. Однажды, помню, отец заплакал от радости, когда Альфред, бедный пропойца, наконец пришел к Иисусу. Год спустя, узнав, что Альфред умер от передозировки в Осло, он поехал за четыре тысячи километров, чтобы привезти сюда его гроб и похоронить его по-человечески. Ты спрашивал, во что я верю…
– Да?
– Вот в это я и верю. В способность людей творить добро.
После обеда мы вышли на улицу. Небо заволокло тучами, и наступило подобие сумерек. Из открытых дверей забегаловки, где предлагали сосиски, картошку фри и мягкое мороженое, лилась музыка. Клифф Ричард. «Congratulations».
Мы зашли внутрь. За одним из четырех столиков сидела парочка. Оба курили и с напускным безразличием смотрели на нас. Я заказал две большие порции мягкого мороженого с шоколадной крошкой. Белый замороженный крем, вытекающий из автомата и мягко сворачивающийся на печенье, по какой-то причине навел меня на мысли о спадающей фате невесты. Я взял мороженое и подошел к Лее, стоявшей у музыкального автомата.
– Смотри, – сказала она и показала на название песни. – Это не…
Я прочитал надпись под стеклом, положил в автомат пятьдесят эре и нажал на кнопку.
Холодный и в то же время чувственный голос Моники Зеттерлунд выплыл наружу. То же самое сделала курившая парочка. Лея стояла, прислонившись к автомату, впитывая в себя каждое слово, каждую ноту – так мне казалось. Глаза полузакрыты, бедра почти незаметно ходят из стороны в сторону и раскачивают подол юбки. Когда песня закончилась, она опустила пятьдесят эре, и песня зазвучала вновь. И вновь. А потом мы вышли на улицу, в летний вечер.
Откуда-то из-за деревьев в парке доносилась музыка. Мы машинально пошли на звук. Перед билетным окошком стояла очередь из молодых людей, веселых, шумных, одетых в светлую летнюю одежду. Я узнал плакат над билетным окошком, я видел его на телефонном столбе в Косунде.
– Может, нам…
– Я не могу, – улыбнулась она. – Мы не танцуем.
– Нам не обязательно танцевать.
– Христианин не заходит в помещение, где проходит праздник.
Мы уселись на скамейку под деревьями.
– Когда ты говоришь «христианин»… – начал я.
– Я имею в виду лестадианца, да. Я знаю, что все это может показаться странным для непосвященного, но мы пользуемся только старыми переводами Библии. Мы не думаем, что содержание веры может меняться.
– Но идея о горении в аду была внесена в Библию только в Средние века, так что это довольно современное изобретение. Не стоит ли в таком случае его отвергнуть?
Лея вздохнула:
– Разум живет в голове, а вера – в сердце. И не всегда они – добрые соседи.
– Но танец тоже живет в сердце. Когда ты двигалась в такт мелодии из музыкального автомата, ты находилась на грани греха?
– Возможно, – рассмеялась она. – Но существуют и худшие вещи.
– Например?
– Хм. Например, якшаться с пятидесятниками.
– Это хуже?
– Моя двоюродная сестра живет в Тромсё, и она выбралась из дому и отправилась на собрание местных пятидесятников. Когда ее отец обнаружил, что она уходила из дому, сестра соврала и сказала, что была на дискотеке.
Мы рассмеялись, оба.
Стало темнее. Пора было ехать обратно. И все же мы продолжали сидеть.
– Что они чувствуют, когда идут по Стокгольму? – спросила она.
– Все, – ответил я и закурил. – Они влюблены. Именно поэтому они все видят, слышат и ощущают.
– Так происходит, когда человек влюблен?
– Ты никогда этого не испытывала?
– Я никогда не была влюблена, – сказала она.
– Правда? Почему?
– Я не знаю. Очарована – да. Но если влюбленность – это то, что о ней говорят, то нет, никогда.
– Значит, ты была снежной королевой. Той, кого хотели заполучить все парни, но с кем никто не решался заговорить.
– Я? – Лея рассмеялась. – Нет, я так не думаю.
Она прикрыла рот ладонью, но тут же убрала руку. Возможно, жест ее был бессознательным, но трудно поверить, что такая красивая женщина испытывала комплексы по поводу маленького шрама на верхней губе.
– А ты, Ульф? – Она назвала меня ненастоящим именем без всякой иронии.
– Много раз.
– Хорошо тебе.