И проснуться не затемно, а на рассвете

Феррис Джошуа

Зукхарт сделал губы бантиком и задумчиво помассировал щитовидку.

– Но как представить себе народ Бронзового века, сомневающийся в существовании Бога? – наконец сказал он. – Да люди тогда боялись даже туч, молились деревянным тотемам… – Он покачал головой.

– Вот мое предложение. – Я протянул ему чек.

Он изучил его и удивленно вскинул брови. Затем встал и протянул мне руку.

– Что ж… по крайней мере, фомам неверующим никто не платит.

Плотцы знают, кто они и откуда, – написал мне он. – Поэтому я ничуть не удивлен, что ты в них влюбился. Нас всегда манят люди с глубокими корнями и традициями. Однако традиции эти нам неизменно чужды, и результат всегда печален. Но я тебя не виню. Чувствовать свою причастность к чему-то большему,

любить и быть любимым – самые естественные желания человека.

Откуда ты знаешь про Плотцев?

Ты сам мне про них рассказывал.

Я никогда не говорил, что влюбился в них.

Я не ясновидящий, Пол. Просто умею соединять точки.

Проблемы со сном у меня начались после смерти отца. Мама задергивала шторы, включала ночник, укрывала меня одеялом, и я поудобнее устраивался в полумраке, надеясь быстро уснуть. Но сон не приходил. Я непременно должен был уснуть первым: если бы первой уснула мама, в квартире остался бы один бодрствующий – я, а это было почти так же страшно, как остаться одному на всем белом свете. Остаться одному – самый большой страх моего детства. Раз уснула мама, значит, уснули и остальные люди в доме, и я буду бодрствовать, пока все взрослые спят. Надо уснуть! Очень надо! Но все было напрасно: что бы я ни делал, ночь разрасталась и темнела. Сон, точно зараза, распространялся от нашего дома по всему кварталу, затем по всему городу, а потом и по всему миру. В целом мире я был единственный, кто не спал.

Мои усердные попытки заснуть окончательно прогоняли сон, и тогда я понимал, что вообще никогда-никогда не смогу заснуть. Ужас быстро охватывал все мое существо, и никакие мамины ухищрения – добрые книжки на ночь, молитвы, несчетное число «спокиночей», которые я заставлял ее говорить перед уходом, – ничто не могло справиться с этим ужасом. Минут десять-пятнадцать я лежал, парализованный, в кровати, а потом начинал звать: «Мам?!» Иногда она отвечала: «Да» или «Что?», но обычно: «Чего тебе?» Немудрено: она пятнадцать минут желала мне спокойной ночи, потом уходила и снова возвращалась, чтобы развеять очередной мой пустяковый страх, и вообще множество раз проявляла нечеловеческое терпение, прежде чем закрыть дверь в мою комнату – и все это после тяжелого рабочего дня, готовки и уборки, – конечно, она уже еле дышала от усталости. И по-прежнему оплакивала отца. Горевала и пыталась смириться со своей участью. Пыталась разобраться в происходящем и одновременно обеспечить мне нормальное детство. Но обеспечивать нормальное детство – это одно, а иметь дело с девятилеткой, который из ночи в ночь отказывается спать, – совсем другое. «Чего тебе?» – раздраженно спрашивала она, словно хватая за руку непослушное дитя. Но я притворялся, что не замечаю ее тона, и игнорировал подступающий ужас перед следующей закономерной стадией нашего еженощного ритуала. Я закутывал этот ужас в обмен любезностями, столь естественными перед отходом ко сну, и кричал сквозь тонкие стены: «Я только хотел пожелать спокойной ночи!» «Спи, Пол», – говорила она. Спустя несколько минут я повторял: «Спокойной ночи, мам!» – и она говорила: «Мы уже сто раз пожелали друг другу спокойной ночи, Пол, сто раз!» Еще спустя несколько минут – все это время я изо всех сил боролся с желанием это сделать, – я кричал: «Спокойной ночи, мам!» – «Мы уже попрощались. Много-много раз. Все: последний раз говорю, спокойной ночи!» Я ни в чем ее не виню, это происходило из ночи в ночь и страшно ей надоело, а поделать она ничего не могла. К тому моменту мы оба уже знали, что нас засасывает в повторяющийся кошмар, и вопросов оставалось только два: сколько я продержу маму без сна и до какого каления ее доведу? Я переставал притворяться и начинал орать: «Мам, ты не спишь?!» Из дальней комнаты доносился ее отчаянный крик: «А-а-а-а!» Еще чуть позже я снова спрашивал: «Ты не спишь?» – и она отвечала: «А ну засыпай!» Потом, много позже, я выкрикивал: «Мам?» – и не получал ответа. «Мам?» – Нет ответа. «Мам! Мам! Мам!» Наконец она отвечала: «А НУ БЫСТРО СПАТЬ! СПАТЬ, Я СКАЗАЛА!!!» Я испытывал огромное облегчение. Раз она так злится, значит, точно не спит, и я не один. Потом она переставала отвечать, сколько бы раз я ни звал, и тогда я подходил к ее комнате и спрашивал

уже чуть тише: «Мам, ты не спишь?» Тишина. Я открывал дверь и спрашивал с порога: «Мам, ты не спишь?» Она лежала в кровати с открытыми глазами и смотрела в потолок. Но я все равно спрашивал: «Мам, ты не спишь? Мам? Ты не спишь?» Не поворачиваясь и не глядя на меня, она отвечала: «Сплю».

Утром мы просыпались либо в ее кровати, либо в моей, или же я лежал на диване в гостиной, а она – рядом на полу, укрывшись моим пледом «Ред Сокс».

На следующий день после нашего разговора с Зукхартом в клинику пришел инвестиционный банкир по имени Джим Кавано. Даже банкиры с Уолл-стрит выглядят как дети, когда сидят в моем кресле с голубым слюнявчиком на груди. Я бы не удивился, если бы стоматологов на ранних стадиях обучения учили брать пациентов на руки и укачивать.

От него хорошо пахло. Кажется, я уловил нотки кардамона и белой березы. Люди вроде Кавано, работающие в финансовых организациях и юридических фирмах, всегда источают ароматы дизайнерских парфюмов и лосьонов после бритья. Я представлял, как эти испарения конкурируют – на молекулярном уровне – и вступают в жестокие кровавые битвы со своими соперниками в каждом конференц-зале, каждом коридоре, каждом кабинете и каждом салоне личного самолета. Единожды нюхнув Кавано, я понял, что его свирепые душистые флюиды выходят с каждого поля битвы неразбавленными победителями.

Когда я сел рядом, он читал что-то в я-машинке. Его пальцы гладили и постукивали экран, придавая цвет и объем мельчайшим подробностям его портрета. Он оторвался от экрана, чуть помедлил – какой-то глюк души – и ответил на мое рукопожатие. Затем спрятал машинку в карман, и она еще долго там вибрировала и тренькала. Я включил свет и взял протянутый Эбби зонд. Опасения миссис Конвой оправдались: в одной из моляров внизу справа зиял черный кариес, на десне вспух огромный свищ. Я убрал свет.

– Вам больно?

– Да, желчный пузырь побаливает. И спина ни к черту. Но я над этим уже работаю.

От него просто обалденно пахло. Лишь самые реакционные гетеросексуальные импульсы не дали мне уткнуться носом в его шею.

– Я имел в виду зубы.

– Зубы? Нет, с зубами все в порядке. А что?

Я постучал по кариозному зубу.

– Не больно?

– Нет.

– А здесь?

– Нет.

По идее, он должен был испытывать адскую боль. Выходит, он принимал какие-то анальгетики – а то и все существующие разом.

– Вы что-нибудь принимаете?

– Только то, что доктор прописал.

– Когда вы последний раз были у стоматолога?

– Полгода назад?.. Нет, вру. Лет пятнадцать назад? И я не пользуюсь зубной нитью, можете не спрашивать. И питаюсь отвратительно. Выпиваю двадцать банок «колы» в день, и то – в лучшем случае, обычно больше. Это ведь полезней, чем нюхать кокаин, правда? Хотя для зубов вряд ли. Я знаю, что метамфетамин вреден для зубов, но кокаин – не метамфетамин, так ведь? В плане зубов? А почему вы меня допрашиваете? Я начинаю нервничать. У меня ни разу в жизни не было кариеса.

– Теперь есть.

– Но я к вам даже не собирался!

– А куда вы собирались?

– На эту проблему можно закрыть глаза?

В общей сложности я насчитал у него шесть кариесов, а десны были поражены пародонтозом.

– Также наблюдается некоторая подвижность, – сказал я. – Вот здесь и здесь.

– Подвижность?

– Зубы у вас шатаются.

– Зубы?!

– Возможно, удастся их спасти…

– Возможно?!

– Но тянуть с этим нельзя.

– Ничего не понимаю, – сказал он.

Иногда я встречаю такую реакцию у пациентов. Растерянность. Это что, правда случилось? Со мной? А как же мое образование, моя карьера, моя национальность? Я голосую за республиканцев! У меня полная медицинская страховка, включая стоматологию! Нет, ваш диагноз определенно нужно пересмотреть, доктор.

Я не получаю удовольствия от того, что открываю пациентам глаза на правду: их зубы в опасности, здоровье ослабло, и впереди – очень много боли. Но мне нравится наблюдать, как испаряется их чувство собственного превосходства. Высокое положение в обществе больше ничего тебе не дает, ты ничем не отличаешься от простых смертных. Ты смертен, и это ужасно. Ты – маленький человек, а мир огромен, небо безгранично, и нормальная еда – очень-очень далеко, тебе не дотянуться. Добро пожаловать в новый мир, он уже никуда не денется. Да и не девался, он всегда был здесь, ты просто не видел его за плечами водителя, швейцара и того азиата, что подает тебе еду навынос.