И проснуться не затемно, а на рассвете

Феррис Джошуа

Про Герцля она слышала, но про остальных нет. Мирав семнадцать лет училась у Ошера Мендельсона, а Грант Артур за считаные месяцы узнал больше, чем она – за долгие годы.

– Суть в том, – сказала она нам спустя тридцать лет, – что у него был блестящий ум. Честное слово, он за полгода почти в совершенстве овладел ивритом. Я была потрясена – и сказала ему об этом. Он ответил: «Если Бен-Йехуда изобрел его за год, почему я не могу выучить его за полгода?» К тому времени он побывал ровно на одном шаббате.

Мирав не могла пригласить его в гости. Не могла познакомить с родителями. Сколько бы он ни изучал Тору, как хорошо бы

ни знал иврит, евреем ему не стать. Либерально настроенные раввины, в синагогах которых мужчины и женщины молились вместе, могли провести его через гиюр, но в глазах Ошера Мендельсона, раввина синагоги Шалом Бнаи Исраэль, человека с твердыми убеждениями и хорошей памятью, принадлежавшего к тому поколению, когда пропасть между евреями и неевреями была глубока как никогда, Грант Артур не мог стать евреем, потому что он им не родился.

Однажды Грант Артур заявил ей:

– Я стану раввином.

К тому времени она уже побывала у него дома. Видела его спальню (внутрь не заходила) и матрас на полу, на котором лежала единственная белая простыня. Никакого другого постельного белья не было, и кроватей других тоже не было. Во второй комнате стоял шезлонг, в третьей – кресло-мешок. В пустых шкафах и буфетах – ничего, кроме нескольких разномастных чашек и тарелок. Эта картина одинокой жизни человека ее возраста долго не шла у нее из головы. Жизнь без кроватей, без мебели, без посуды, без родственников, без дюжины двоюродных братьев и сестер на кухне! После визита к Гранту Артуру на глаза Мирав в самые неожиданные моменты наворачивались слезы – стоило ей подумать о том, что этот юноша сумел обзавестись собственным домом, но был совершенно неспособен его содержать. Поэтому она решила придать его жилищу хоть некое подобие дома: принесла кружевные занавески, менору, покрывало, сервировочное блюдо, два одинаковых бокала. Грант Артур так расчувствовался, что в слезах поцеловал ее. Его никто никогда не любил, сказал он. Мирав ждала какого-то продолжения, но не дождалась. Его никто никогда не любил, вот и все. Она тоже заплакала и поцеловала его. Всякий раз, покидая его дом – этот приют отшельника, полный книг, – она забирала с собой ритм его дыхания. В физическом смысле она больше никогда не была так близка с другим человеком; казалось, он дышал внутри ее.

Долгое время дом пустовал. Но однажды она вошла и увидела на стене картину Марка Шагала. На картине были корова и скрипка, козлиные головы, темно-синее небо, луна с ореолом, мешанина покосившихся домов, упавший стул, женщина на облаке. Мирав совсем не разбиралась в искусстве, художниках и стилях, но Шагала знала. Отец показывал ей его картины. Еще она знала, что работы Шагала обычно висят в музеях.

– Что она здесь делает?

– Тебе нравится?

– Это оригинал?

– Разумеется!

– Где ты ее взял? Сколько она стоит?

– Ее купила моя бабушка. Ну, то есть моя бабушка умерла, но я купил картину на деньги, которые достались мне по наследству. Как думаешь, твоему отцу понравится?

Мирав попыталась передать шок, который испытала при виде этой картины в пустом, кое-как обставленном доме. Она знала, что Грант Артур – необычный человек; она не знала, что он родился в такой немыслимо богатой семье. Его отец был адвокатом на Манхэттене, а мама – светской львицей. Грант Артур не разговаривал с ними уже больше года.

– Тогда он очень увлекался

историей, – сказала нам Мирав. – Штетлы, Пейл. Казаки и татары. Мне было трудно понять, что он в них находит. Они производили на него неизгладимое впечатление. Наполняли его отвращением, жалостью и чем-то еще. Может быть, романтизмом. Нет, конечно, погромы и Холокост он никогда не романтизировал, но все же в ту пору была у него эта странная тяга. Мне кажется, из-за нее он и купил Шагала.

А теперь о том, как Грант Артур попытался произвести впечатление на ее отца. К тому времени он уже поговорил с рабби Бломбергом из семинарии Йад Аврахам о том, чтобы поступить туда сразу после прохождения гиюра. Он соблюдал кашрут, субботу и все 613 заповедей, которых придерживаются ортодоксальные евреи. Он надеялся, что его обращение, прилежная учеба, интересы и Шагал произведут приятное впечатление на человека, которого он прочил в тести. Да, его мать не еврейка, но даже среди ортодоксии принято считать, что в глазах Господа обращенные и урожденные иудеи равны.

– Какая разница, что принято или как на это смотрит Бог? Отец все равно тебя не одобрит.

Они сидели на дальнем конце нового стола на шестнадцать персон. Грант Артур мечтал, что когда-нибудь за этим столом будут проходить субботние ужины, рядом будет сидеть его жена и все многочисленные родственники.

– То есть в глазах Бога и государства Израиль я – еврей, но в глазах рабби Мендельсона, отца Мирав, я родился гоем и гоем умру? Но это же бред, Мирав! Неужто галаха ничего для него не значит?

– Галаха! Ты меня не слушаешь, Грант. Законы тут ни при чем. Ты хочешь жениться на его дочери. На дочери. Мой муж должен быть евреем, то есть родиться от матери-еврейки. А если ты начнешь качать права, смею тебя заверить, он процитирует мицву, запрещающую евреям заключать браки с гоями.

– Я больше не гой.

– Пока ты не предстанешь перед бейт дином – ты гой.

Миновал год, и хотя Грант Артур еще не прошел гиюра, он носил окладистую бороду, не выходил из дома с непокрытой головой и сделал обрезание. Он разговаривал так, словно был евреем всю жизнь – жизнь, которую целиком посвятил иудаизму.

– Выходит, ему плевать, – спокойно сказал он Мирав, – что я делаю это по собственной воле, охотно, с любовью, что больше всего на свете я люблю евреев, что по-настоящему счастлив я только в шуле, что иудаизм манит меня мудростью и красотой и что я клянусь почитать эту мудрость и красоту до конца своих дней? И ему плевать, что я хочу произвести на свет множество детей – внуков твоему отцу, – которых буду воспитывать в согласии с еврейскими законами и обычаями? Я пришел к этому сам, по собственному желанию, а ты хочешь сказать, что твой отец предпочтет мне любого, самого заурядного еврея, только потому что его мать была еврейкой?

– Знаешь ли ты, перед какими людьми он стоит во время службы? Некоторые из них едва успели вырваться из Европы до прихода нацистов. Один сидел в концлагере. Эти люди помнят, как их деревни разоряли только потому, что они – евреи. Мой отец приехал из Киева…

– Я это знаю.

– Он видел, что случилось с его семьей – с отцом, дядями. Он был тогда мальчишкой. Ты знаешь историю, Грант, а мой отец ее прожил.

– Это не делает меня недостойным.

– В глазах моего отца и прихожан его синагоги – делает.