… и просто богиня (сборник)
Шрифт:
На следующий день утром разговорился с пожилой немкой не определимого точно возраста, которая, прикрыв голову широкополой панамой, плескалась в самой мелкой части гостиничного бассейна.
Да, и она тоже здесь не первый раз.
– Приехала из одной немецкой дыры, – ровным голосом, на одной ноте говорила она, блаженно улыбаясь солнцу, – вы все равно названия не знаете.
Ей здесь хорошо. Она с мужем. Своя компания. Но и люди тут тоже приятные.
– Ну, не такие уж и приятные, – не сдержался я и рассказал о том утреннем случае.
– Не Мила, а Малка, – поправила
– А кто она?
– Не знаю. Кажется, бедная пенсионерка из Берлина.
– И живет в четырехзвездочном отеле? – с сомнением произнес я. – Может, она жена русского магната?
– Ах, не придумывайте, – усмехнулась пожилая женщина, а дальше стала вспоминать свое недавнее путешествие в Оренбург, где мужа ее скрутила милиция и долго допрашивала лишь за то, что он нечаянно сфотографировал здание ФСБ…
За завтраком, уже перед самым отъездом, я специально выглядывал Малку. И когда за моей спиной по каменному полу затюкали каблуки, сразу догадался, кому они принадлежат.
Собираясь на выход, к машине, я заглянул в тот дальний угол, куда убегали каблучки, за фикус, где пара столов и столько же мелких окон, похожих на щели.
Мне хотелось узнать напоследок, с кем завтракают доморощенные царицы.
Она была одна. Вычерпывала из пластиковой баночки йогурт. Стол выглядел много больше ее. Она казалась потерянной за этим большим круглым столом, каким бы величественным ни хотело быть ее соломенное каре, как бы высокомерно ни таращились на светлой макушке очки модели «сова».
Хотя я, может быть, опять придумываю.
Снегурочки
– …когда-нибудь я его возненавижу, – говорит она с неподвижным белым лицом.
Ева похожа на Снегурочку, и даже тонкий нос не портит впечатления. Снегурочки ведь разные бывают. Наверное, есть и такие, с длинной переносицей, которая делит узкое лицо на две одинаковые половины.
– Ненависть – канцерогенная эмоция, – говорю я. – Нельзя. Будешь и сама травиться, и других травить.
Она растянула в улыбке рот (кстати, крупный, его можно было б и сочным назвать, если бы не бледные губы).
– У меня такое всегда. Вначале сильно люблю, потом так же сильно ненавижу.
– У всех так, – говорю я уверенно, потому что знаю. Мне есть что сказать по этому поводу, но у нас с Евой не те отношения, чтобы прямо так, сидя днем в кафе, ковыряясь в мороженом (яблочном, ведь она – Ева), обнажать перед ней свое нутро.
Ева может запросто говорить о своей личной жизни вслух, а я не могу.
– Вы встречаетесь? – интересуюсь я.
– Мы встречаемся, – отвечает она.
– А зачем вы встречаетесь, если ты собралась его ненавидеть?
– Не собралась, я знаю, что так будет.
– Ну, не встречайтесь тогда. Зачем кипятить несвежее молоко? Знаешь же, что свернется.
Ева передернулась.
– Холодное, – говорит она, ткнув длинной ложкой шарик мороженого, – зубы сводит… Он очень вежливый человек. И это проблема.
Я чуть не подавился. Вот так и бывает: встречаешь в кафе полузнакомую востроносую снегурочку, а она, походя, снимает с твоих губ твои же слова, как с кипящего молока пенки.
– Когда на тебя набрасывается насильник, – Ева слегка подается ко мне через стол, – ты знаешь, что делать: каблуком по яйцам, пальцы в глаза. Орать, кусаться. Кричать «Пожар!». Если сволочной человек – тоже просто. А что с вежливым делать? С порядочным, вежливым, милым? Я его точно когда-нибудь…
– …возненавижу, – подхватываю я. И у самого внутри дрогнуло. Не обвалилось, а дрогнуло. Накликал себе визави. – Ты чувствуешь себя как шарик для пинг-понга.
– Не поняла…
– Ты скачешь перед ним туда-сюда, но пределы вашего поля определены, и если ты вылетаешь, значит, и из игры выбываешь. Так ведь?
– В некотором роде, – говорит она, а потом, наверное специально, выковыривает из самого центра мороженого шарика – где холоднее. Чтобы снова вздрогнуть. – Это жестоко с его стороны. Какая-то хитрая, изощренная жестокость. И ни туда ни сюда. Сказал бы, что у нас ничего невозможно. Что все. Аут.
«Пошла к черту, тупица!» – такую чуть было не предложил я реплику, но отношения у нас с Евой не настолько близкие, смешные резкости едва ли приемлемы.
– Внес бы ясность, дурачок небритый, – сказала Ева, немного потеплев.
Внутри меня съехало что-то, и еще одна деталь сошлась – история моя, персональная, становилась все менее уникальной, на глазах таяла она в общую на всех розовую слизь. Есть, оказывается, и другие истории, которые похожи на мою, личную. Сидит такая Снегурочка на плетеном диванчике в своей большой и светлой кухне, смотрит на него, заросшего, наверное, щетиной. Может быть, чай с ним пьет или кофе или вино попивает. Руки ее заняты чем-то, неважно чем, она смотрит на него, ждет от него чего-то, они разговаривают; он вежлив, и она тоже; они сосуществуют по правилам, как приличные, друг от друга на расстоянии вытянутой руки. У них, наверное, секс, у них, наверное, какие-то приятные совместные дела, они встречаются, расходятся, снова встречаются; не видит он, не хочет видеть, как белеет она лицом, как превращается молодая тонкая женщина в однотонную снегурочку; не видит он, не хочет видеть, что она смотрит на него, а видит большую глухую высокую стену; она царапает ее, невидимую, из-под ногтей кровь хлещет; пальцы незримы, преграда воображаемая, а кровь хлещет-хлещет-хлещет; кровь не видна, а лицо бледнеет, как от большой кровопотери…
– Ты не болеешь? – спрашиваю я.
– Нет, я здорова. Я вообще свое тело чувствовать перестала. Будто под наркозом. Ничего не болит, ну, совершенно, – говорит Ева, доедая мороженое.
Шарики в моей вазочке растаяли и стеклись в лужицу, и отчетливей сделался душистый яблочный вкус. Я опустошил вазочку, просто приставив ее ко рту. В жидком виде мне мороженое нравится больше. Оно не обжигает, и зубы от него не болят.
– Это жестокость, конечно, – говорит Ева, продолжая свою какую-то важную мысль, которую она беспрестанно думает. – Но он ни при чем. Он же не может поставить себя на мое место. Он и представить себе не может, каково мне…