…и просто богиня
Шрифт:
— Надо отправить, сыну надо отправить, — говорила она, улыбаясь довольно жалко.
Но отошла, наконец. Место у окошечка занял парень в зеленой куртке.
— В ящик не входят. Дырка маленькая, — весело отчитался он, просовывая пачку писем. — Примите!
— А что вы сделали? — сказала тетка, глянув на письма мельком. — Забирайте! — бросила пачку и от хлопка по стойке, как по команде, улыбка у парня исчезла.
— Вы каждый день письма принимаете, неужели нельзя просто принять? Неужели так сложно? В чем дело, я не понимаю! — голос у него сделался таким же резким,
— Вы зачем марки наклеили? Нельзя марки наклеивать одна на одну. Я не могу принять на себя ответственность. Я сейчас проштемпелюю, а на меня шишки повалятся.
— Вы же сами сказали. Вы сами сказали, чтобы наклеил. Как мне догадываться, что тут у вас правильно, а что — нет, — отвечал он еще резче.
Пробурчала.
— Что?! Что вы сказали?! — заревел парень, клонясь, готовясь будто влезть во внутрь ее почтового царства. — Я тут уже битый час стою! Как мне догадываться про ваши марки!
Надо же, как сильно могут меняться люди всего лишь за пару секунд. Был милый молодой человек, а тут прямо фашист с гранатой.
Про лицу тетки пробежало что-то живое, неконвейерное, не из того секретного завода, на котором изготавливают таких женщин, а потом распределяют их по почтам, вахтам, магазинам, за серые заляпанные стекла, за окошечки.
— Идите, я сказала, — произнесла она голосом, в котором мне послышалось удовлетворение. — Идите. Не надо тут мне догадываться.
Взяла письма, стала их штамповать, бойко, сильно, будто вколачивая гвозди. Она, наверное, была хорошей работницей, ей, может, грамоты давали.
Конечно, если помыслить эдак, здраво, то ясно, что и в школу она ходила, и бантиками белыми трясла, и кушала мороженое где-нибудь в кино, на последнем ряду — глядела на экранную любовь, а рядом, может, живая любовь пыхала. И замужем, конечно, и дети — скорее всего, двое, мальчик и девочка. Все, как у людей, заведенным порядком, но попробуй поверь в это, глядя на нее, пятнистую, в почтовых декорациях, через грязное стекло, сквозь которое, наверное, что угодно будет выглядеть безнадежным — буро-малиновой мутью, без тепла и с одним только оплывшим телом.
А у соседнего окна поднялся новый шум. Старуха, которая только что приседала и тряслась — выла нечленораздельно, гул разбегался по залу, по высоким его потолкам, когда-то украшенным лепниной.
— Следующий! — выкрикнула наша тетка, подняв пустые глаза. — Подходите!
Мужчина впереди меня шагнул, толкнулся к окошку, хотел шепнуть, наверное, но получилось, что рявкнул:
— Ты мне только одно скажи: кто тебя такую?.. — дальше было непечатно. Матерное слово он произнес с расстановкой, задержавшись на первой буравящей гласной.
Поглядел и удалился со своей неотправленной посылкой. А она — за окошечком — завизжала.
ЧУДО
Она была чудо, как хороша. Персиковые щеки — округлые, покрытые белесым пушком. Ярко-синие, распахнутые в наиве глаза. Русые волосы и высокий лоб с одной едва приметной поперечной морщинкой. Нежелание нравиться, а к нему настоящая увлеченность — искренняя, как неразведанный источник в глухом лесу, который извергает эфемерную чистоту не для того, чтобы кому-то угодить, а потому, что иначе не умеет.
Чудо.
— Мы любим. Сильно. Свежо. По-настоящему, — врывалась та, что называлась Ренатой, вычурно изломанная, с густо опушенными глазами, заломленными руками и привычкой держать нос высоко, а говорить в полупрофиль, деловито постукивая носком обуви. — Мы шли. Мимо. Просто в магазин. Или не помню куда. На почту. Посылка пришла из-за границы. И вдруг земля ушла у нас из-под ног. Было что-то такое, что невозможно повторить. Понимаете, нас закружила буря подлинных чувств. По настоящему, как будто совершенно не бывает в жизни.
Рената говорила, как испорченный кран, который то выдавливает из себя по капле, то прорывается потоком, шипя и шпаря. Приятель Сашка смотрел на Ренату, как завороженный, но это меня не слишком удивляло. Я был слишком занят, чтобы отвлекаться на его удивление.
— Рената, — шепнула Верка и, подтверждая, что это не шутки, утвердительно кивнула головой.
Сильно кивнула.
«Рената», — подумал я, ответно кивая и делая вид, что верю.
Верю Верке.
Мы стояли в толкотне, где из конца в конец и обратно ходили посторонние люди, они бились то с одной, то с другой стороны, и я даже представил себя камнем, случайно попавшим в сети вместе с рыбным косяком. К тому же воздух был синевато-свинцовым, тяжким, как глубоководное марево, каким его показывают по телевизору, и за вычетом гуденья проезжающих машин, все было именно так, чтобы считать себя камнем, а ее — чудом.
— Мы буквально по-настоящему купались в эмоциях. Испытывали. Это просто невероятно, понимаете? — говорила Рената.
И Сашка кивал. И Верка. Кивал и я, не желая, чтобы мое разглядывание было замечено, и уж начиная немного бояться, что меня неверно поймут.
Говорят, красавицы любят дружить с дурами — потому, мол, что от дурости красота становится ярче. Ее делается будто даже больше. Заключенная в дурость, как в парник, красота в ней быстрей вызревает. Она вынуждена полниться одной собой, растворяться в себе и, конечно, необычайно набирает в способности слепить глаза даже в стылый городской полдень на шумной улице, в сизом от выхлопных газов воздухе. В дурном окружении.
Чудо. Во всяком случае, мне очень хотелось так считать.
— Даже неловко от своих переживаний, — говорила Рената. — Щекотно как-то, вот будто мы в ванне, а вокруг нас волны из шампуня.
Верка смотрела на нее во все глаза и было заметно, что она отзывается на каждое ее слово.
— Мы их переживаем, как первобытный человек со своим оружием, который собирал для свой подруги хищных животных. Или там, где темная пещера, у горячего костра и грязные черные женщины шьют шкуры для тепла, — Рената разбрызгивала в воздухе слова, а сама поглядывала на носы своих двухцветных туфель, наверняка дорогих, но слишком ярких, чтобы считаться подобранными со вкусом. Носы ее бежевых туфель будто побывали в горячем шоколаде. Казалось, что они улыбались.