…и просто богиня
Шрифт:
Я помню, мы заходили к нему на работу, нужно было ему что-то отдать. Пришлось подождать немного — начальства на месте не было. В офисе царило рабочее оживление, но вдруг воздух тревожно загудел, а потом разом утратил все звуки — и мерно застучало что-то вроде метронома. Владимир Петрович, выщелкивая каблуками своих ботинок упругий стук, шел меж столов, осматривал территорию — кивал головой направо и налево, горделивый, седой, как лунь, с гусарской выправкой, а сам чем-то похожий на племенного жеребца.
— Слушай, а ты-то его не боишься, — шепнул я Инне,
— Я Вовку в трусах видела, — ответила та.
По возрасту Инна годится «Вовке» в дочери. Ему скоро шестьдесят, а ей чуть за сорок. Но отношение у Инны к брату, скорее, покровительственное.
— Пролетарий, но сердечный, — говорит она, умудряясь всего в двух словах дважды согрешить против истины. Владимира Петровича, любителя костюмов стального цвета и щегольских остроносых ботинок, можно в худшем случае принять за мещанина во дворянстве, но никак не за пролетария. К тому же его зацикленность на собственной персоне настолько естественна, что в праве его на эгоизм не хочется даже сомневаться.
Его актуальная жена сидит дома, с бывшей женой он ездит в гости к общим детям. Он бы и самой первой — той, смуглянке — наверняка нашел бы применение. Но контакта с ней нет. Она живет в другом городе, замужем, простит не беспокоить.
— Сердечный, конечно, — со смехом возражаю я Инне, которая приходится мне приятельницей. — Там у него что угодно — пламенный мотор, кожаный мешок для перекачивания крови, но никак не средоточие сердечности.
— Ты его не знаешь, — бурчит она.
— И не стремлюсь, — говорю я, но в этом месте немного лукавлю.
Мне не очень интересен успешный бизнесмен Владимир Петрович, но к брату Вовке, муж Владимиру и любовнику, скажем, «Володеньке», я бы присмотрелся. Я никогда не видел, чтобы он открыто интересовался женщинами. Какая часть женского тела для него особенно притягательна — ни для кого не секрет, но на моих глазах не было такого, чтобы он открыто с кем-то флиртовал. Матери его детей (а следовательно, и любовницы) возникают будто грибы после дождя — внезапно, разом, да еще и с готовенькими ребятишками.
Со второй его женой — Марией — я познакомился вынужденно. Инна получила от нее оскорбительное письмо: та обвиняла семью мужа, что сотворила такого «выродка», который не стесняется заводить любовниц при живых женах.
Была кошмарная свара, и я был ей единственным свидетелем. Две женщины кричали друг на друга — так я без нужды узнал, что Инна в юном возрасте путалась с каким-то «стариком», а Мария принялась наставлять мужу рога чуть не на следующий день после свадьбы. Сцена некрасивая вдвойне, если учесть, что Инна — переводчица немецкой классики, а Мария — директор школы.
Примирение было таким же неожиданным, как и ссора. После развода, сделавшего Марию не бедней, а только свободней, она снова звала бывшую золовку на кофе. И мне временами доставалось.
— У тебя любовник есть? — спросила ее как-то Инна.
— Я обслужена, — невозмутимо ответила Мария.
— Надеюсь, не машинным способом?
— Мануальным.
Я сидел красный, как рак, а «девушкам» хоть бы хны.
Мария — женщина злая, высокомерная, но лучшего собеседника для вечера с белым вином и сырными канапе трудно себе представить. Она выставляет напоказ все свои ровные белые зубы, много жестикулирует, выпаливая гадость за гадостью.
— Дочь моя за чурку не пойдет, не для того я ее до восьмого класса ремнем била, чтобы она в гарем пошла, — и все с такой энергией, с таким огненным обаянием, что и возражать-то ей не хочется.
Кроме битой дочери, у которой роман с нефтяным кавказским магнатом, есть у Марии и небитый сын. Его Мария боготворит. Понять это можно по тому, что она рассказывает о своем финансисте с усилием: плохое о нем она говорить не может, а хорошее в принципе не может сорваться с ее уст.
Другая жена Владимира Петровича — под номером три и с мягким именем «Саша» — похожа на рыбу. Юркую плотву — прохладную гибкую живность. К ней я бы в гости на кофе не пошел — хоть сколько меня Инна уговаривай.
Саша любит нацеплять маску страдания: углы губ опущены, глаза собраны в булавочки. Эту деланную муку я называю «кисломолочной», но раздражает меня не столько маска (сама по себе забавная), сколько необходимость участвовать в дурацком спектакле.
— Я — мать-одиночка с двумя детьми, — любит повторять она, смотрит требовательно.
Не врет, в общем-то. Саша Владимиру Петровичу — гражданская жена. Но кредитка его в полном ее распоряжении, живет она в его доме (обставленном Марией), работает в его же компании, возможно, в паре кабинетов от того стола, на котором они, по слухам, зачали свою старшую девочку.
У них две девочки, хорошенькие, как куклы, жаль только неулыбчивы в мать.
Теперь Саша звонит родственникам своего гражданского мужа и рассказывает, что он страшный эгоист и самодур, что надоел, она устала.
Инне ее не жаль. Ей вообще не жаль жен брата — она называет их «злодейками». Всех скопом.
— Его же легко осчастливить, — говорит она, удивляясь, что кто-то не может понять вещей столь очевидных.
— И как же?
— Полное брюхо, пустые яйца.
Кстати, готовить Саша не умеет, воображать в постели это холодное тело мне не очень приятно — не понимаю зачем брат Инны стал с ней жить. Может быть, она с глазу на глаз другая — живая, теплая, счастливая…
— Он хоть бы стерилизовался что-ли. С такой плодовитостью да в его-то годы, — сокрушалась как-то Инна.
И тут она права настолько же, насколько и не права. Брат ее, в общем-то, выглядит на все свои «без пяти минут шестьдесят», но это ухоженные «без пяти минут», тренированные, излучающие силу — теоретически можно понять тех женщин, которые спешат завести детей от молодцеватого патриарха.
По неуточненным данным, у него шестеро. Три дочери, три сына. Третьего сына он не видел — некая женщина хотела ребенка, Владимир Петрович был не против, а потом та исчезла, некоторое время спустя открыткой поздравив его с мальчиком.