…и просто богиня
Шрифт:
— Они хотят нас отравить, еще мой папа говорил, — объявила она в последний свой приезд в Москву (из Питера проездом куда-то в Сибирь, где индийские притирки пользуются спросом). Неназванные враждебные силы ведут подрывную работу, травят потихоньку честной народ, добавляют гадости в еду, чтобы люди перемерли, освободив место (кому?).
Доказательств не предъявила, потому что папа врать не может, да и сама она чувствует враждебные силы, устроившие священную войну добру в ее лице, но ее не сломить, она знает как злу противостоять, а на ее стороне другие, добрые силы — могучие, древние, — которые хранятся, например, в сибирских горах; вот-вот вырвутся эти силы на волю и устроят всем врагам крахтибидох.
Зачем мне злиться на Ленгизу?
В метро — мы ехали вместе, вниз, по эскалатору, она на пару ступенек выше, потому что маленькая — вдруг резко замотала головой, хлеща себя острой черной косой по плечам цветастой ориентальной курточки, и заверещала.
— Что ты! — запротестовала Ленгиза. — У меня же все только начинается! После сорока я расцвела, как цветок! — и воздела руки к потолку, уплывающему вверх в черноту. И рот, по обыкновению излишне намалеванный алым, упрямо поджала — знает, что говорит, она знает.
Разве ж можно на нее злиться?
И все-таки я ее иначе назову. Она меня не любит, подозревает в чем-то дурном и может обидеться. Пусть уж тогда по другому зовется — Ленгиза, например.
МАТЕРИ И…
Она сказала, что хочет от меня ребенка. Сказала во второй раз — отложив вилку, подперев рукой голову, навалившись слегка на стол — с той же серьезностью, как и в прошлый раз, когда мы ели и пили, из чего я сделал вывод, что она не шутит.
Зачем шутить дважды?
Зачем ей дети от меня, я не знаю; я не стал бы заводить от себя детей, и вряд ли дело в том, что я слишком мало зарабатываю. И не в том дело, что я не хочу повторить своего отца, бросившего мою мать (зачавшего ребенка по любви к ней, его не любившей, брезговавшей им, и бросившего ее из — странной, наверное — мести).
К девочке, которая меня младше, которую я знаю всего ничего, у меня есть только симпатия. Она похожа на мою сестру; иногда свет падает так, что я вижу не скрученную в тонкий жесткий прут лимитчицу-москвичку, а собственную сестру: у девочки такая же длинная, слегка неточная переносица и рот аккуратным кружком. Глаза у моей сестры покрупней, но все равно очень похожи.
Очень.
Только эта девочка читает много, а моя сестра нет. Надо бы спросить у девочки, играет ли она в шашки. Моя сестра хорошо играет в шашки, хотя в математике слаба. Сестре, в жизни совершенно нерасчетливой, каким-то образом видно, что будет, если сделать этот ход или тот.
Я в шашки всегда проигрываю.
Я проигрываю всегда, даже если объективно наоборот. Даже если я люблю и меня любят, даже если я работаю только такую работу, которая мне нравится, если вижу столько мира, сколько хочу, имею ровно такое будущее, какого по моему — придирчивому, безусловно, — вкусу заслуживаю, даже если неписанная, как закон, анкета «Моя счастливая жизнь» испещрена плюсами в окошках «да», «да», «да». Я проигрываю, потому что меня оттягивает бездна. Я всегда смотрю вверх и все время чувствую, как теряю почву под ногами. Я жду, когда сорвусь, и все закончится для меня, не имея никакой возможности для продолжения и это верно, это уместно, это логично, а почему, не знаю.
Я не хотел бы от себя детей, и меня удивляет, что кто-то хочет по-другому — и дело не в том, что я страдаю залеченным комплексом неполноценности, что я, например, недостаточно хорош собой. Есть много людей, которых собственная внешность не волнует, они заводят потомство, потому что так получилось, потому что подошел срок, потому что хотели, потому что такова жизнь.
Мне кажется естественным, что мой генетический набор повторится только косвенно, через кузенов, кузин и племянников, через каких-нибудь четвероюродных, которые внешне могут быть сильно на меня похожи, а я буду похож на них, доказывая неоспоримо, что нас вычерпали из одного супового горшка; они, может, будут также, как я, требовать, чтобы их любили, они будут такие же вздорные, эгоистичные; они будут где-нибудь, когда-нибудь, мне наплевать какими и где они будут.
Она сказала, что хочет детей, что ей скоро тридцать, ей надо, и, возможно, дала также понять, что я — случайный кандидат. Женщины рожают от случайных. Женщины рожают «для себя» — и им важно только, чтобы у спермодонора не было горба, заячьей губы и шизофренических родственников. Они рожают, потому что им нужны дети, и наличие детей бывает для них наслаждением.
— Я хотела бы маленького, — говорила мне одна хорошая женщина, у которой своих четверо, в том числе взрослая дочка-карьеристка, которая замуж не хочет, и дитя без мужа тоже. — А я бы взяла его, — мечтательно говорила женщина-мать, обхватив у груди невидимый сверток, а в глазах ее ясно виделось наслаждение. Она хотела снова побыть матерью, и в этом желании было что-то эротическое. Она хотела слияния с маленькой душой, единения такого тесного, что я, застыдившись, начал нервно помешивать в чашке чай. Еще она сказала, что собаки заменой детям быть не могут, с собаками тяжелей, чем с детьми, когда они болеют, то видна только боль, а сказать они не могут и смотреть на их страдания нет никаких сил. У нее, в ее большом доме, две собаки, две визгливые тетки, мать-колбаса и дочь-сосиска.
Больше никогда не приближался я так близко к тайне материнства. И моя мать ответа мне дать не может, хотя она рожала дважды, она двоих вырастила — и всегда любила (меня сильней, нервозней, чем сестру, как часто любят тех, кого (и с кем) вынуждены оборонять (ся) — таких случайных). В истории моей матери не было выбора, она не думала о том, нужны ли ей дети, они у нее просто так получились, и у нее не было нужды предлагать изломанному хлыщу, на десять лет себя старше, завести с ним детей — просто потому, что она этого хочет.
Для женщин дети и выход, и избавление, и цель, и даже смысл.
— Детей не хватает, — любит повторять одна моя знакомая, родившая расчетливо, от того, кто будет любить ее дитя, о нем заботиться. Все проблемы трудноформулируемого, неявного толка она объясняет отсутствием детей, и, возможно, я захотел бы с ней согласиться, если б она не была так сильно похожа на душную клушу.
Эту центричность мне не понять. Хотя я и удивляюсь, что бывает по-другому.
— Мне надоели эти дети, — совсем недавно, остервенев, говорила приятельница, которую вконец заездила эгоистичная дочь. Мужчины ее тоже заездили, но меня удивил этот странный намек: будь ее воля, жила бы собой, другими материями бы жила, и о детях думала бы только гипотетически, в некоем далеком, абстрактном смысле, примерно также, как я об Австралии, куда бы хотел, или о Нью-Йорке, куда попаду вероятней, чем в отцовский стан.
Может быть, виноват мой эгоизм, может быть — нежелание неудобств того или иного рода, хотя не исключаю, будь я богаче, будь у меня, в мои скоро сорок, пустой дом, я бы думал иначе, мне, может быть, хотелось бы заполнить его детским гамом.
Нет у меня ни того, ни другого, как нет и желания поправить дело, взяться за ум. Не играть в свою жизнь также плохо, как в шашки.
Я не могу завести детей по любви. Могу по симпатии, приязни, воле случая, глупости — не по любви.
На компромиссы я не согласен. Зачинать детей по инструкции мне неинтересно.