И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)
Шрифт:
Когда младшей нездоровится или просто не спится, она любит забраться ко мне на колени, и чтобы я ей рассказывала, как мы познакомились с ее отцом. Она уже знает эту историю лучше меня, но все равно постоянно просит, расскажи, как вы с папой встретились в первый раз. Я отнекиваюсь, но она ужасно упрямая, и я сдаюсь. Ну, хорошо, говорю я, укачивая ее, дело было на моих похоронах…
Comme d’habitude
…видим, как героиня снует между кухней и столовой, салат в расписной глиняной миске, сыр на круглой дощечке, плошка с оливками, хлеб в соломенной корзинке, плетеная циновочка под горячее, в духовке доспевает поросенок, детям компот в стеклянном кувшине с золотыми листочками, старшим – вино, уже открытое, стоит, дышит, ну, там стаканы, само собой, салфетки, ложки-вилки, нож справа, говорит героиня старшей
И тут все застывает.
Мы видим двух девочек, одна постарше, другая помладше, на постаршей, допустим, розовое платье и туфельки, она сегодня в школьном спектакле была принцессой и не хочет переодеваться, а младшая была божьей коровкой, и сразу после спектакля содрала с себя костюм, и тихонько, чтобы никто не видел, снесла его на улицу и засунула в помойный ящик, завтра мама, конечно, вспомнит, но она выдумает что-нибудь, скажет, что старшие мальчишки отняли, а сейчас на ней, например, джинсы и свитер с медведями, и пусть она будет светленькой и короткостриженой, а у старшей пусть будут локоны до лопаток, потемнее, рыжеватые, и вот они стоят у стола в странных деревянных позах и как будто даже не дышат, только почему-то взялись за руки, и когда успели? Ну же, повторяет героиня нетерпеливо, идите за папой, я пока быстренько подмету. Мы не то чтобы видим, мы скорее чувствуем, что младшая, кажется, ее зовут София, хочет что-то сказать, но старшая, Ана, сжимает ей руку, молчи, мол, и младшая слушается, кто бы мог подумать, а папа отказался, говорит старшая притворно спокойным голосом, он сказал, что устал и ужинать сегодня не будет, не будет, удивленно переспрашивает героиня, ты уверена? Уверена, говорит старшая, она уверена, уверена, подхватывает младшая, я тоже слышала, она пошла и спросила, папа, ты будешь сегодня ужи, старшая, наверное, снова сжала ей руку, потому что младшая замолкает на полуслове, только часто-часто моргает, хорошо бы героине обратить на это внимание, у девочки, кажется, тик, но героиня даже не смотрит на дочерей, она смотрит на пол, трогает пальцем босой ноги очень острый на вид осколок тарелки и думает, а если наступить всей ступней, изо всех сил, ведь не будет же больнее, чем сейчас, ну ладно, наконец говорит она, тогда мыть руки и за стол, и вот теперь-то мы не чувствуем, а видим, как судорожно, почти со всхлипом вздыхает старшая девочка, неужели и впрямь не дышала все это время?
Какие, да? Говорит героинин муж и восхищенно качает головой, с ума сойти, какие девочки у меня выросли, ага, киваем мы, девочки и впрямь отличные, одна рыженькая, другая беленькая, только им не по возрасту это, ты бы поговорил с женой, сколько же можно, лицо его кривится, идет рябью, он сжимает губы и часто-часто моргает, теперь понятно, в кого это у младшей, поговорю, конечно, поговорю, вот перестанет лить, она приедет прибрать, цветы принесет, тогда и поговорю.
Близнецы
Таракана пришла ко мне на прием во вторник, вроде бы мы что-то напутали в ее данных, или сама она напутала, а может, не напутала, а попыталась обойти, но у нее не получилось, на самом деле ни у кого не получается, я знаю, я давно здесь работаю, но все равно все пробуют, и каждый день ко мне приходят растерянные ловкачи, те, что надеялись ускользнуть, и даже почти уже ускользнули, и даже отпраздновали свою победу, над системой, говорят они, такие идейные борцы, и, наверное, отмечая победу, они перебрали пива, и лезли, роняя бутылки, на стол, танцевать, а по дороге домой мочились в парке на волосатый ствол пальмы, а потом, в одно прекрасное утро, вдруг получили от меня по издевательски-вежливому письму, «спешу уведомить Ваше Превосходительство», а дальше – уплатить в течение месяца, и моя подпись внизу, красивая, длинная, ровная, как по линейке, только в самом конце махонькая завитушка, я люблю лично подписывать эти письма, мне нравится представлять себе утреннего ловкача, невыразительное хмурое лицо, на щеке след от подушки, в углу рта запеклась слюна, запухшие глаза часто-часто моргают, пальцы неловко держат карандаш, вот здесь распишитесь, говорит почтальон, делая шаг назад и вытягивая руку, сам-то он с пяти утра на ногах, выбрит, отглажен, приятно пахнет выпитым за завтраком кофе, а эти валяются в постели до полудня, открывают в пижамах, волосы взъерошены, дыхание вчерашнее, несвежее. Я представляю, как ловкач расписывается, закрывает дверь, распечатывает, все еще хмурясь и зевая, бело-красный конверт без марки, разворачивает сложенный втрое лист, у нас отличная дорогая бумага, белая, гладкая, мы можем себе позволить, несмотря на ловкачей. Он читает письмо раз, другой, доходит до моей подписи, возвращается к началу и вдруг прекращает зевать, и его запухшие глаза раскрываются во всю ширь – это он, значит, увидел сумму. Долг, плюс проценты, плюс штраф, пятизначное число, всегда пятизначное, меньше не имеет смысла. В этот момент я почти люблю бедного непричесанного ловкача, бледного, хватающего ртом воздух, у некоторых, я знаю, бывают сердечные приступы, мне их жаль, но что я могу сделать, я только смотрю на них длинной ровной подписью и улыбаюсь завитушкой, будто краешком рта, ну, здравствуйте, Ваше Превосходительство, это я, система. Впрочем, я отвлеклась.
Таракана пришла ко мне во вторник, приоткрыла дверь, заглянула, сказала, привет, можно, не дожидаясь ответа, вошла, отодвинула посетительский стул, уселась, разгладила безупречную белую юбку, привет, сказала еще раз. И подмигнула, смешно сморщившись. И тогда я ее узнала.
Они были близнецы. Близнецы Тавареш, Мария Луиза и Ана Катарина, они появились в пятом классе, в середине полугодия, и все сразу стали звать Ану Катарину Тараканой, даже учителя, хотя это было против школьных правил, клички у нас были запрещены.
Ушли они так же, как и пришли, где-то посреди года, сейчас даже и не вспомню, в каком классе, может быть, в седьмом или восьмом. И до самого их ухода мы так и не научились их различать. Что было очень странно, потому что близнецы Тавареш были совершенно не похожи друг на друга. Одна из них была высокая, костистая, с квадратным подбородком и широкими плечами, волосы не рыжие, а, скорее, светло-коричневые, но лицо все в веснушках, даже веки и губы. Вторая – меньше, тоньше, зыбче, с узким капризным личиком и крупными, бледными, как у воскового ангела, кудрями. Как можно было не различать двух таких разных девочек? Но ведь не только мы: учителя, школьная обслуга и даже, говорят, собственная мама Марии Луизы и Аны Катарины постоянно их путала. И не в том дело, что мы не умели отличить блондинку от шатенки, бледную от конопатой, маленькую от высокой. Мы не знали, кто из двух был Тараканой, а кто Марией Луизой, и никто так никогда и не узнал. Мы различали их по носкам. У нас тогда была такая форма: серая блуза с узким зеленым галстуком, темно-зеленая юбка в складку, темно-зеленый пиджак, черные квадратные туфли без каблука, ужасно уродливые, и зеленые шерстяные носки до середины икры, их приходилось постоянно подтягивать, потому что у всех, кроме Марии Луизы, они моментально сползали на щиколотки, и у Тараканы тоже, даже, пожалуй, особенно у Тараканы.
Ненавидели они друг друга страшно, я никогда в жизни подобного не встречала. Даже домой их забирали на разных машинах, они совсем не могли находиться рядом. Когда одна из них заболевала, вся школа будто успокаивалась, но стоило ей вернуться, и воздух в классных комнатах начинал вибрировать и звенеть, как бывает, если подойти слишком близко к потревоженному улью или осиному гнезду.
Эта вражда должна была всех рассорить, мы должны были поделиться на две группы и яростно защищать каждая своего близнеца, но нет, мы, наоборот, все сплотились, мы стали практически одной семьей, и вся эта семья любила, обожала Марию Луизу. Стоило нам увидеть ее аккуратные, туго натянутые носки, и мы начинали улыбаться, даже не знаю, почему. Я говорю мы, хотя я улыбалась Марии Луизе только до шестого класса, а потом подружилась с Тараканой. Мне объявили бойкот и тут же об этом забыли, меня в школе почти не замечали, на каждой перекличке мне приходилось трижды кричать здесьздесьздесь, чтобы учитель не написал в журнале отсутствует.
Я не уверена, что Таракана меня любила, скорее, я ее раздражала, и она меня тоже, эти ее вечно спущенные носки, она ведь даже не пыталась их подтягивать! но и мне, и ей нужно было с кем-нибудь дружить, поэтому мы сидели за одной партой, гуляли под руку по коридору и время от времени сбегали с уроков. Обычно мы уезжали на пароме на полуостров, валялись там на пустом песчаном пляже ногами к воде, ели прихваченные из дому бананы и пили шоколадное молоко из квадратных пакетиков. Таракана виртуозно таскала эти пакетики из школьного буфета. Разговаривать нам было не о чем, поэтому мы молчали, но иногда мне хотелось позлить Таракану, и тогда я спрашивала, за что она так не любит Марию Луизу. Все же любят, говорила я неприятным вязким голосом, нарочно не глядя на Таракану, вот буквально все-все. Таракана смешно морщилась и кидала в меня пустым пакетиком из-под молока. Если бы у тебя была сестра-близнец, говорила она высокомерно и замолкала, показывая всем видом, что объяснения тут излишни.
Я смотрела на Таракану на посетительском стуле, она положила ногу на ногу и улыбалась мне размытой вежливой полуулыбкой с легким привкусом нетерпения, а я думала, что так ни разу и не рассказала ей о моем брате. Если бы у тебя была сестра-близнец, роняла Таракана веско, и я засовывала руку в карман пиджака и кивала. Конечно-конечно, кивала я, трогая кончиками пальцев моего брата-близнеца, и мой брат беззвучно хохотал, чтобы Таракана не услышала.
Брат появился на свет за десять минут до меня. Теперь тужься, крикнула прабабушка Пасиенсия прямо в ухо моей матушке Девочке, матушка вздрогнула, и из нее выпала маленькая фигурка мыльного камня, гладкая, бледная, с лицом точь-в-точь как у моего отца Полковника, таким же бородатым и невыразительным. Прабабушка Пасиенсия взяла фигурку, и спрятала, и никому не сказала, ни Полковнику, ни матушке, только мне.