И с тех пор не расставались. Истории страшные, трогательные и страшно трогательные (сборник)
Шрифт:
Тереза была уверена, что это слово не только произносить, думать грешно и грязно, но вокруг нее никто этой уверенности не разделял, даже одиннадцатилетний сын, ангел Диогу, сказал одобрительно о новой учительнице – секси! и Тереза покупала себе тонкие чулки с кружевной резинкой, надевала туфли на каблуке, и расстегивала две верхних пуговки на блузке, и все время мучительно стеснялась, и ее гладкое лицо комкалось от неловкости. сегодня ей было особенно не по себе, протискиваясь после обеда к своему столу, начальник департамента похлопал ее по плосковатому заду, сказал, вот Тереза у нас молодец, упругая такая, прелесть, и причмокнул влажными синеватыми губами, и Тереза почувствовала, что внутри у нее все корчится, как каракатица на гриле, что, что с вами, испугался начальник, вам плохо? – он был незлой и не особенно противный, невысокий, пухленький, как младенец, улыбчивый, Тереза ему нравилась, а он ей нет, но она боялась отказать и уступить боялась тоже, – может, вам уйти пораньше домой, может, вам вызвать врача? Тереза только вздрагивала, в «может, вам уйти пораньше», ей слышалось «может, вам уволиться», и она улыбалась своей жалкой кривоватой улыбкой и повторяла нет-нет, я хорошо себя чувствую, я не устала, я не пойду домой, – ах, как ей хотелось домой, как ей нужен был отгул, отпуск, на неделю, на месяц – съездить в деревню к матушке, дона Идалина становилась все древнее, все упрямее и нуждалась уже не в помощи, а в уходе и пригляде, позаниматься с Диогу, мальчик опять завалил математику, и, может быть, если останется время, поспать… хорошо-хорошо, сказал начальник, прерывая поток Терезиных нет-нет-нет, не хотите домой – не надо, и опять похлопал ее по заду. до сих пор никто не прикасался к Терезе так настойчиво, только Вашку, как-то в восьмом классе он поймал ее в раздевалке, втолкнул в кабинку, задрал на ней майку и, часто сопя, стал жадно ее хватать, щипать и тискать, Тереза не сопротивлялась, она была почти в обмороке, Вашку, хулиган и второгодник, единственный из всех Терезиных одноклассников приезжал в школу на мотоцикле, в него были влюблены все девочки двух восьмых классов и двух седьмых, и толстенькая малозаметная Тереза тоже, и вот она стояла в кабинке полуголая, Вашку горячо дышал ей в шею, а она думала, что не соблюла себя и сейчас непременно умрет и попадет в ад для блудниц, его, заботясь о дочери, не единожды поминала матушка, дона Идалина, но почему-то не умерла, ни тогда, ни потом, когда Вашку вдруг перестал сопеть, оттолкнул ее и вышел из кабинки, и больше ни разу к ней не подошел, даже не посмотрел в ее сторону, хотя она до конца года не сводила с него больных обожающих глаз. в следующий раз Тереза и Вашку встретились на десятилетии выпуска, Вашку, пузатый и краснорожий, в тесных кожаных штанах и с зачесанными назад редеющими кудрявыми волосами, ущипнул Терезу за бедро, сказал, а ты ничего так сохранилась, Тереза поморщилась от тяжелой смеси запахов пива, одеколона и табака, но тут же укорила себя, это ведь Вашку, ее Вашку, любовь ее жизни, и не ей его судить, на вечере всем наливали шампанское, Вашку принес Терезе два стакана, заставил выпить один за другим, и дальше Тереза уже ничего не помнила, кажется, Вашку сказал, нет, давай так, и она позволила, хотя до смерти боялась СПИДа, просто почувствовала, что не может отказаться, потому что любит Вашку и доверяет ему. беременность была милосердно-легкой, Терезу почти не тошнило, только все время клонило в сон, и еще она не знала, как сказать Вашку, что он будет отцом, после вечера выпускников он пропал, даже номера телефона не оставил, а искать его через одноклассников Тереза стеснялась, впрочем, год спустя Вашку сам нашел ее, у него были неприятности с законом, и Тереза стала раз в полгода ездить к нему в сетубальскую тюрьму с сигаретами и деньгами, но Диогу не взяла ни разу, а Вашку про него и не спрашивал, хотя Тереза постоянно возила с собой фотографии.
Тереза тяжело села на стул и с трудом стащила с отекших ног ставшие к вечеру тесными туфли. На большом пальце на чулке была круглая дырочка, от нее уже побежали тонкие стрелки. Это была последняя целая пара чулок, и Тереза заплакала тихонько, глядя на торчащий в дырочку палец с аккуратно подпиленным и тщательно накрашенным ногтем. Потом, не понимая, что делает, осторожно сползла со стула, встала на колени, сложила руки перед грудью и попыталась вспомнить какую-нибудь молитву. Когда-то Тереза считала себя религиозной, ходила к мессе, блюла посты и в глубине души ждала, что Господь вот-вот заметит ее и выделит, но Он все не замечал, и Тереза перестала Ему докучать, вначале потому, что надеялась, что Он удивится и спросит – эй, куда же ты делась? – а потом втянулась, и теперь слова молитвы не шли ей на ум, и, стоя на коленях рядом со стулом, Тереза вдруг стала рассказывать Господу про свою жизнь: про то, что матушка дряхлеет и беспомощнеет на глазах, но переезжать к Терезе не соглашается, про то, что Вашку требует все больше денег, а родным сыном не интересуется, даже видеть его не хочет, про то, что ангел Диогу с каждым днем все сильнее похож на отца, курит и пугает Терезу, про то, что начальник все настойчивее зовет ее на Мадейру, и надо уже соглашаться, пока не уволили, и без того зарплаты едва хватает на всех, и все труднее закрашивать седину, а к утру надо где-то достать новые чулки, потому что эти уже не починить, – Тереза говорила и говорила, и впервые в жизни чувствовала, что ее слушают, как будто самый воздух вокруг исполнился огромного сочувственного внимания, и кто-то смотрел на нее, Терезу, и жалел ее от всего сердца, и Тереза, не прекращая говорить, снова заплакала – от облегчения и благодарности, и от того, что утешение неминуемо.
Когда в стену ударила первая волна, и дом вздрогнул, Тереза поняла, что это и есть утешение, и на мгновение ощутила привычную неловкость и стеснение – слишком незначительны были ее беды, слишком мала и ничтожна она сама, чтобы тратить на нее такие огромные силы. Она с трудом поднялась с колен, подошла к окну, открыла его и выглянула наружу – повсюду суетились и кричали испуганные люди, одни держали на руках детей, другие – домашних животных, а старуха со второго этажа неподвижно стояла у подъезда, обнимая резную дубовую табуреточку времен Жоана Пятого [5] , свою самую большую ценность. Они тоже несчастны, внезапно подумала Тереза так ясно, как будто эти слова прозвучали где-то снаружи, все люди глубоко несчастны, у всех есть свои матушки, свои Вашку, свои Диогу, человечество изъедено несчастьями, как болезнью, и милосердней прекратить его муки раз и навсегда.
5
Жоан Пятый Щедрый (D. Joao V, o Magnanimo, 1689–1750) – король Португалии.
Тереза опять почувствовала, что ее переполняет благодарность.
– Спасибо, Господи, – хрипловато сказала она, но из-за все усиливающегося шума на улице даже сама себя не услышала.
Она с трудом взобралась на подоконник и крикнула погромче:
– Спасибо, Господи!
С океана наступала вода, посреди парка разверзлась земля, и из провала валил желтый зловонный пар, и то и дело высовывались языки голубоватого пламени, где-то ветром ломало пополам многоэтажные дома, сталкивались, скрежеща, машины, рассыпая искры, лопались электрические провода, крики ужаса, плач, визг, скрежет, автомобильные сирены, грохот взрывов – все слилось в единый утробный вой, а Тереза стояла, босая, на подоконнике и повторяла:
– Спасибо, Господи, спасибо Тебе! – и вся светилась от ощущения своей неоставленности.
Подумать о…
…Я вот честно скажу, никогда еще такого не было, то есть, конечно, всякое случалось, оно же иной раз как бы от нас и не зависит, но чтобы прямо вот так, нет, такого еще никогда, вот правда, ни разу, я от неожиданности до сих пор как-то вся, даже не очень понимаю, что говорю, это видно, да? Я просто что хочу сказать, что вот иногда забегаешься, домашними делами увлечешься или там мыслями и не заметишь, например, дождя, то есть вот только что вроде светило солнце, а тут выглядываешь в окно – а там всё мокрое и все мокрые, и, главное, лужи, лужи такие, как будто неделю лило, и тебе говорят, видала, да, какой ливень, а я нет, пропустила. Или, скажем, снег, со снегом еще удивительнее, или там с ураганом, с последним вот вышло совсем неловко, я стирку развесила на улице, столбики у меня во дворе вкопаны, веревочка между ними, я сама натягивала, и вот, я развесила, смотрю, тучи черно-сизые, страшные, ветерок дует, сзади меня солнце садится, от него спине тепло, и белье беленькое на ветру трепещется и прямо вот все светится на фоне туч, и такая красота, просто стой и смотри, и ничего больше не надо, я и стою, хорошо мне, а тут паленым запахло, пирог, значит, пригорел, я и побежала домой, спасать, но не спасла, конечно, пришлось всю нижнюю корку срезать, получилась начинка с крышкой, но ничего, скушала потом на ужин, мне самой-то чего, а гостей не было, не ходят ко мне гости, я и не зову, если по правде, потому что от гостей много беспокойства, и думать они мешают, я только соберусь подумать, не пора ли серебро чистить или почему это у чайника носик щербатый, еще вчера был целый, а гость, нельзя ли мне хлеба? Не передадите ли мне масло? Мысли сразу исчезают, ищи их потом. Да, так вот, пока я пирог достала, пока корку его горелую срезала, время ужинать уже, я чайник поставила вскипятить, а он же шумит, пока греется, и пирог меня очень огорчил, я нечасто пироги делаю, не потому, что лень, а зачем, для себя одной-то, мне бутерброд – и ладно, и яблочко еще или там апельсин, в общем, я сидела все это думала, чайник шумел, и, конечно, я за всем этим урагана не заметила, утром выхожу во двор, а там столбики мои из земли вырваны, и белье все грязное валяется, ужасно неприятно, а тут соседка зовет, плачет, слыхали, говорит, какое у нас несчастье, а я – у меня у самой несчастье, столбики мои кто-то повалил и белье постиранное в грязи вывалял, а соседка как фыркнет, у них-то, оказывается, ураганом бабушку унесло, она в кресле-качалке на крыльце спала, ее и унесло, потом, конечно, нашли ее и домой вернули, но это уже дня через три было, а соседка очень на меня обиделась, хотя я ей и говорила, что я просто почувствовала, что с бабушкой все в порядке, так что я себе после этого сушильную машину купила, чтобы во дворе больше белье не развешивать, отличная штука – машина, кладешь в нее мокрую стирку, она там крутится и сама сушится, достаешь потом теплую, приятную, хоть обнимайся с ней, хоть в постель с собой бери, а что мятая, так мне же не перед кем фасонить, я из дому почти не выхожу, на улице очень мелькает все, вжжик, вжжик, захочешь дорогу перейти, подумаешь, вот, мол, хорошо, как раз зеленый свет, а он раз – и красный, и машины гудят страшно, пугают. В общем, не выхожу я, дома всегда есть что сделать, о чем подумать, взять хоть в прошлом месяце, было четыре черных носочка с белыми пятнышками и четыре коричневых – с кремовыми, я их постирала, высушила, достаю – пять коричневых носочков и три черных, вот как такое могло случиться? Два дня думала, ничего не решила, еще раз постирала и высушила – стало два коричневых и шесть черных. Или на прошлой неделе убираю теплый халат в шкаф, а в кармане что-то шевелится, отродясь ничего у меня в карманах не шевелилось, я перчатку надела, мало ли что, руку в карман засунула – пусто, вытащила – опять шевелится. И вот, я по дому хлопочу, готовлю там, или мету, или стираю, и обо всех этих удивительных вещах думаю, о носочках, о халате, о том, что на потолке вчера сидел геккон, а сегодня – муха, так и день проходит, незаметно, хорошо…
А только все равно странно, как это я конец света пропустила, отродясь у меня такого не было, чтобы конец света, и, что обидно, даже не помню, что же я такого в этот момент делала, о чем думала, пытаюсь сейчас вспомнить – и не могу. Не могу…
Тварюшка
…не то чтобы пришла или там в окно влетела и поселилась, а завелась прямо в доме, я просыпаюсь утром, а она на стуле сидит и смотрит, встопорщенная такая, прямо растрепка, глаза круглые, оранжевато-желтые, то ли зверушка, то ли птичка, смотрит и молчит, я погладить хотел, осторожно, пальцем, отдернула голову, нахохлилась, но не укусила, не клюнула, просто сидит и моргает настороженно, может, не взрослая еще, а детеныш, а почему она? Ну, тварюшка же, зверушка там или птичка, необязательно самочка, просто она и все, показывалась поначалу, когда хотела, то нету-нету, а то вдруг есть, а потом опять нету, пряталась, что ли, куда-то, я как-то даже поискал, но не нашел и бросил, потом смотрю, все реже прячется, сидит все время то в кухне на стуле, то в гостиной, в кресле, на подлокотнике или на спинке, я тогда подумал, все же птичка, что-то типа совы или пингвина, и тоже не летает, я ее подбросил раз или два, она не полетела, упала, я над диваном подбрасывал на всякий случай, она не ушиблась, ей даже понравилось, я к тому времени уже знал, что ей нравится, а что нет, нравилось, например, когда шейку ей щекочу или чешу за ухом, у нее тогда глаза делаются совсем оранжевые и плывут, она их прикрывает, сидит, млеет, шерстку топорщит или что там у нее, перышки, еду она всякую любила, кашу так кашу, мясо так мясо, сама не охотилась, ничего такого в дом не притаскивала, и запаха от нее никакого не было, и грязи тоже, мне вначале как-то неуютно было, я до сих пор домашних животных не держал, только рыбок в детстве, и то родители настояли, чтобы у ребенка была компания, а я не любил и не понимал, звери какие-то, птицы, черепахи, непонятно, зачем живут, чего хотят, говорить не говорят, играть по-человечески не умеют, только едят, спят и гадят, а тут прямо втянулся, после работы друзья зовут пива выпить, а я домой спешу, к зверушке своей, а еще она готовить начала к моему приходу, несложное, конечно, яичницу там или салат, пельмени еще могла сварить, я был не против, у нас хорошие продаются пельмени, как домашние, и еще как-то вдруг чище стало дома, я сам не люблю, когда грязно, слежу за этим, убираюсь раз в неделю по воскресеньям, а она то ли пыль стала каждый день стирать, то ли полы мыть, я не понял, просто стало совсем чисто, и пахнет приятно, от гостей, жалко, она пряталась, мне-то была охота ее показать, похвастаться, потому что, ну правда, у кого еще есть такая замечательная птичка, чтобы не гадила, мебель бы не грызла, не плевалась бы семечками, а еще сама бы готовила и убирала, но нет, приходишь один – вот она, в кухне или в гостиной, или еще на окне, книжку читает, а как с кем-нибудь, ее раз – и нету нигде, я искал-искал, без толку, друзья решили, что это шутка такая дурацкая, а бывшая жена – что у меня галлюцинации, ну, она-то всегда была нервная и преувеличивать любила, а тут прям как взбесилась, ты, кричит, допился, я, кричит, всегда знала, что этим кончится, а что она всегда знала, я в последнее время почти и не пил, так, вечером, с тварюшкой по чуть-чуть, я ей как-то налил немного, полрюмки, наверное, она выпила, приятно так выпила, не цедила по капельке, но и не жадничала, и с тех пор мы вечерами, под телевизор, она салата накрошит, я разолью по рюмкам, сидим, хорошо, я ей шейку глажу, она глаза прикрывает, ворчит тихонечко, ворчать недавно выучилась, раньше совсем ее слышно не было, а тут я вдруг понял, что слышу, как она ходит, как встает ночами попить, как ворочается потом, и вообще как-то ее стало больше, чем я привык, то она спала неизвестно где, а тут вдруг комнату заняла целую, и вещи у нее какие-то появились, какие-то шлепанцы в коридоре, полотенце в ванной розовое, а на прошлой неделе я хотел в магазин зайти за хлебом, а мне говорят, ваша племянница, говорят, уже купила, багет, как вы любите, и еще пирожные, моя племянница, вы подумайте! Эта тварь, то ли зверь, то ли птица, то ли вообще паук, я живу себе, а она меня оплетает уборками своими, пельменями, багетами, а сама небось думает, как будет мной своих паучат кормить, я даже лифта ждать не стал, так разозлился, бегом на пятый этаж поднялся, сам задыхаюсь, давно очень не бегал, отвык, дверь ногой хотел открыть, не смог, сил не было, стоял, приходил в себя, потом вошел, она у плиты стояла на стуле, только повернулась ко мне, я схватил ее и трясу, она извиваться начала, рот разинула, я смотрю, а в нем такие зубищи, мама родная, чуть не цапнула меня, я еле успел руку отдернуть, значит, думаю, зверушка, не птичка, а она все извивается и шипит, и глаза так сузила, как будто видит меня насквозь и не ненавидит даже, а презирает до смерти, я чуть было ее, гадину ядовитую, за этот взгляд в окно не выбросил, потом вспомнил, что она же не летает, а этаж пятый, убьется совсем или покалечится, в общем, просто выставил за дверь и шлепанцы ее выкинул, а полотенце себе оставил за нервы, хорошее такое полотенце, махровое, где, интересно, взяла, а сам пошел ужинать, она омлет сделала с сыром и травками, он уже остыл, но все равно был съедобный, сыр хорошо растаял и тянулся, я свою половину съел, а потом ее, а она за дверью шебуршилась, то ходила туда-сюда, то за ручку дергала, то скреблась, потом угомонилась, я даже хотел выглянуть, но побоялся, что она на меня прыгнет и загрызет, поэтому налил себе полный стакан, выпил, и спать лег, и хорошо спал, даже не снилось ничего, а утром встал, и так у меня вдруг скверно на душе стало, так стыдно, да что ж, думаю, я за человек-то за такой, зверушка столько времени со мной жила, багет мне покупала, пельмени варила, редчайшей породы зверушка, может, вообще одна такая во всем мире, а я ее за дверь, и шлепанцами в нее запустил, в общем, вышел в прихожую, постоял, набрался мужества и дверь распахиваю, а сам глаза закрыл, загрызет если, думаю, значит, так мне и надо, а если не загрызет, то мы сейчас помиримся, и вот стою, жду, никто меня не грызет, я глаза открыл, а за дверью нету никого, только шлепанцы стоят аккуратненько.
Так с тех пор и не появлялась, уже сколько времени прошло, я и звал, и искал, весь двор обегал, у всех соседей спросил, хотел большой плакат на столбе повесить, мол, прости, вернись, узнавал даже, сколько стоит, денег собрался занять, только вдруг понял, что не знаю, как к ней обращаться, имени ее не знаю, да и не было у нее, кажется, имени-то…
Про некоторых хмырей
В. Я. Строчкову
С утра сеньор Ф. пошел на прием к психиатру и к обеду домой не вернулся. Супруга сеньора Ф., женщина понимающая, решила подождать часок, но уже через полчаса, сильно и внезапно проголодавшись, налила себе тарелку супа и сделала бутерброд с мягким сыром. В суп она положила ровно пять кусочков мяса – всего в кастрюле их было десять, а супруга сеньора Ф. превыше всего ценила справедливость и симметрию. В дверь позвонили, и супруга сеньора Ф. быстрым шагом пошла в прихожую, надевая по дороге тонкую, немного ироническую улыбку. Она готовилась сказать что-то о мужьях, являющихся на запах супа, но за дверью оказался не муж, а служащий электрической компании. Служащий был хмур и деловит, суп его не интересовал, а интересовали показания счетчика, и тонкая улыбка супруги сеньора Ф. и заготовленная ею фраза пропали втуне. Немного раздосадованная, супруга сеньора Ф. вернулась на кухню, заглянула в кастрюлю, поворошила блестящей разливательной ложкой капусту и картошку и, воровато оглянувшись, вытащила и сунула себе в рот один кусочек мяса, самый неровный, с желтоватой каемочкой жира. В кастрюле осталось четыре кусочка, а в тарелке – пять, и супруга сеньора Ф., поморщившись, прямо пальцами выудила кусочек мяса из тарелки и съела его.
Теперь и в кастрюле, и в тарелке было по четыре кусочка. Супруга сеньора Ф. удовлетворенно вздохнула, обтерла пальцы кухонным полотенцем и уселась за стол.
Два часа спустя сеньор Ф. еще не вернулся от психиатра. Его супруга уже вымыла посуду, спрятала кастрюлю с остатками супа в холодильник, смела со стола крошки от бутерброда, посмотрела две серии любимого телесериала и одну – нелюбимого, выкурила, таясь, сигарету с ментолом, утопила окурок в унитазе, почистила зубы, проветрила на балконе тонкие желтоватые волосы и потихоньку начала волноваться о сеньоре Ф. Ей хотелось позвонить ему на мобильный телефон и спросить, собирается ли он сегодня домой, но она боялась прервать своим звонком прием и навредить терапии. Супруга сеньора Ф. любила сеньора Ф. и желала ему добра.
Сеньор Ф., человек мягкий, маленький и незаметный, уже давно нигде не работал и даже из дому почти не выходил, а только сидел у себя в комнате, вырезывал из бумаги человечков и раскрашивал их цветными карандашами. Человечки у него выходили забавные, но все на одно лицо, белые, румяные, улыбающиеся, в зеленых шапочках и красных жилетах. Скапливающихся человечков супруга сеньора Ф. раздавала соседским детям, вешала на рождественскую елку или просто собирала в большой пластиковый мешок и выносила на помойку. Сеньор Ф. этого не замечал, уже вырезанные и раскрашенные человечки его не интересовали. Супруга сеньора Ф. покупала ему бумагу и цветные карандаши, по вечерам целовала сеньора Ф. в блестящую лысину, а по утрам – в плохо выбритую щеку, кормила сеньора Ф. мясными супами и тушеными овощами и считала свою семейную жизнь удавшейся. И тут вдруг сеньор Ф. заговорил о том, что еще не поздно все изменить или отменить, супруга сеньора Ф. не разобрала как следует – от долгого молчания и грызения цветных карандашей дикция у сеньора Ф. была немного невнятная, – но обеспокоилась. После того как сеньор Ф. целую неделю ничего не вырезывал и не раскрашивал, а только ходил по комнатам и говорил, что еще не поздно все изменить (или отменить), супруга сеньора Ф. и отправила его к психиатру.
К ужину сеньора Ф. все еще не было. Супруга сеньора Ф. уже позвонила ему на мобильный телефон – телефон отозвался из ванной комнаты, сеньор Ф. зачем-то положил его в биде и там оставил. Следом супруга сеньора Ф. позвонила психиатру – доктор уехал, сегодня его уже не будет, ответил ей строгий женский голос, – и, сцепив зубы, свекрови. Ну, что же ты, милая, сказала свекровь, это же твой муж, ты за ним и следи, и отсоединилась. Супруга сеньора Ф. походила по квартире, выкурила еще одну сигарету, поела прямо из кастрюли с супом вареной капусты и, не удержавшись, съела еще один кусочек мяса, а три оставшихся разрезала пополам, чтобы их получилось шесть. К полуночи, не находя себе места от беспокойства, супруга сеньора Ф. надела черную юбку и жакет, отправилась в полицейскую часть и написала заявление об исчезновении своего мужа, сеньора Ф.