И сколько раз бывали холода (сборник)
Шрифт:
Мы проводим дни у него или у меня. Он так же охотно помогает мне в делах повседневных, как я ему. Мы собираем яблоки в нашем саду. А потом вместе с бабушкой сидим и в три ножика тоненько их нарезаем. Раньше дедушка расстилал газеты на крыше сарая, забирался, раскладывал яблочные дольки – сушить на солнце. После бабушка ссыпала их, коричневые, невесомые, в наволочки – на зимние компоты.
Валька не даёт дедушке лезть на сарай:
– Пётр Иванович, я сам…
…Вечерами мы сидим в саду на скамье. Я читаю вслух очередную книжку, цапнутую в библиотеке. «Землю Санникова», или «Королеву Марго», или «Тайну двух океанов».
Валька рисует.
Один раз, всего лишь раз, он нарисовал меня.
Я
Валька положил сырой ещё альбомный листок поверх страниц, рассказывающих как граф Монте-Кристо испытывал на себе яды.
– На…
И я снова, как всегда, когда видела Валькины картины, испытала короткое, щемящее чувство тоски, что живу в этом, а не в том, его, мире. Я хочу на эти качели, под этот водопад ярких и чистых цветов. Валька, нельзя быть волшебником наполовину! Забери меня туда…
Осень разделяла нас. Мы учились в разных школах. И если ранняя осень – это почти лето, целые рощи разноцветных астр в саду, сахаристые на разрезе арбузы и жёлтые зёрна кукурузы – мы натираем початки маслом и солью и упиваемся ими, ещё дымящимися, то приходит время, когда город всё глубже и глубже погружается, увязает в непогоде. В холодном дожде, в сетке обнажившихся ветвей. И листва под ногами – уже не золотым, невесомым, шуршащим ковром – ржавая, тёмная, начинает гнить…
А потом какой-нибудь один день – тёплый, последний. И город – как одна большая комната. Кажется, что горы защищают его от идущего холода, от зимы. Зима рядом, может быть, в нескольких часах пути, но пока мы бродим по улицам, как по тёплой комнате, где ни ветерка нет.
В такой день – будто случайно, но год за годом так выходит – мы собираемся вечером в кафе. Кофе слабый, почти прозрачный, но такой горячий, опаляет пальцы. Пирожные – розовые цветы, зелёные листья – и вся зима впереди.
Валька чертит пальцем на салфетке – ему тоже тосклив грядущий ноябрь, нелюбимый наш месяц: нет уже красоты осени, нет ещё радости первого снега.
– Ну что? – спрашивает Митя, оглядывая загрустившее своё войско (так вышло, что мы всегда считали его полководцем). – Идём сегодня на «Зорро»?
Или – на «Вокруг света за восемьдесят дней», или на «Юного Робин Гуда»…
– Да там же мальчишки, толпа у кассы, не пробиться…
Но мы пробиваемся. Хоть какой-нибудь фильм, но посмотрим. В городе два кинотеатра. И в одном из них – два зала. Синий и розовый. Медленно, волшебно меркнет там свет.
Но «Зорро» идёт во Дворце культуры, и действительно мальчишек – тьма. Давятся в очереди к маленькому окошку кассы, и мест нам может не хватить.
Но невозможно не попасть – всего один сеанс, один день! И так страстно наше желание, что высшие силы слышат его, Митя возвращается с билетами.
…Плывут перед глазами рыжие степи далёкой страны. Грациозно несёт конь героя в чёрном плаще и маске.
Вновь издалекаКонь принёс седока…И вот он тут,И новые подвиги его шпагу ждут…Звучит песня, мелькают фамилии артистов, а мы уже дрожим от восторга, предвкушая.
На глазах у испанца Диего убивают его друга, который должен стать губернатором небольшого городка. Диего, лучший фехтовальщик Старого Света, будет мстить. Но друг перед смертью молит его о мире…
Хорошо! Диего сыграет роль новоиспечённого губернатора-дурачка, но в нужную минуту превратится в неуловимого Зорро. И берегись жестокий полковник Уэрта, покончивший с его другом!
И будет прекрасная Ортензия, и отчаянные минуты, и бои на шпагах сразу со множеством противников, и смех героя. Потому что по жизни только так и можно идти – смеясь в трудную минуту. Несмотря ни на что.
Выходить на улицу – больно. Ведь мы ещё там, рядом с Зорро…
Возвращаемся почти ночью – мальчишки провожают меня до дома. В шесть ног ворошим листья, и первые в жизни стихи приходят ко мне:
Снова осень, и поздний костёр —Так высок, ненадёжен и ярок,Тишины и души разговор,Утоляющий сердце подарок.Ночь завесы пути убрала,Ветер волен – от края до края,И сырая парижская мглаНам огни зажигает, играя…Все признания пьяных кафе,Перебранка и нежность бульваров,Кринолинов и лат не новейОчертанья домов и кварталов,Дальше, дальше… Арктических горЛедяные отроги и шпили,И сияния чистый топорПоднимается в искристой пыли…Но дороги свернула петляНашей тихой стоянке навстречу —Преют листья, наги тополя,И готовы всё выдержать плечи.Наступала вторая половина осени – предзимье. Но ещё случались дни с холодным муторным дождём, тёмные дни, когда с утра до вечера в домах не гас свет и дождь вместе с порывами ветра бил в стёкла.
Появлялся Валька, весь мокрый. Видел, что я мучаюсь со стенгазетой, и садился помогать. Получалось дело уютное, как вязание. Когда за стенами дождь, а у нас неспешно проходит вечер. Я переписываю тексты красивым почерком на альбомные листы, чтобы потом наклеить их на ватман. Вывожу каждую букву.
Под Валькиной рукою плывут по бумаге корабли, горят костры, рассыпаются фейерверки. Что хотел, то и творил он – кисточкой. И всё – молча. Он очень любил тишину, прислушивался к ней, как к музыке, и всё в ней слышал: и ветер, в доме еле слышный, но там, на улице, клонивший ветви деревьев, и каждую каплю дождя, стекавшую по стеклу, оставляя за собою расплывчатую дорожку.
Его музыка была неслышной, а Митиной восхищались все.
Бабушка Митю обожала. Он приходил и, едва сбросив куртку, садился к старенькому нашему пианино «Красный Октябрь», пробегал пальцами по клавишам…