И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
– Писай, но стихи читай!
И тогда Миша узнал ее! И понял, откуда взялся такой голос. Ведь у тётек не получается по-мужски говорить!
Он жутко рассердился на нее и на себя. На нее – за вранье, на себя – за дурацкий страх.
И чисто случайно, от всей гаммы переполнявших его противоречивых чувств прокричал собственные стихи:
К нам на елку – Бог ты мой! Дед Мороз пришел зимой. С очень длинной бородой, В теплой шубе меховой, На носу царапины, Глаза свои, не папины.– Что
А вслух, поднатужившись, забасила:
– Молодец, Миша, получи и ты свой подарок!
Теперь жертва собственной богатой фантазии могла беспрепятственно бежать в туалет.
Заведенные в детских учреждениях порядки десятилетиями не менялись. Рассказы детей возвращали Сашу в собственное детство. Время будто остановилось.
Туалеты детсадовские, кстати, были особой темой, достойной раздумий. Совершенно непонятно, почему маленькие люди, которым вполне знакомы стыд, стеснение, должны были делать все свои дела вместе, на виду, не тогда, когда действительно надо конкретному отдельно взятому организму, а когда положено: после прогулки, перед тихим часом и после него. Что делать тем, кому именно в этот разрешенный момент ничего и не хочется? Они просто посидят на своих горшках для приличия, а когда реально приспичит, постесняются попроситься, и в результате – мокрая простынка после беспокойного детского сна. И дальше – всеобщий позор, потому что нянька никогда не промолчит, наоборот, объявит во всеуслышание, что вот, такой большой, и что стыд-то какой, и много чего в том же духе.
У некоторых с туалетами завязывались очень непростые отношения. Хотелось чистоты, отсутствия вонищи и чтоб никто не требовал заканчивать побыстрее и строиться.
Тем не менее приспособиться старались все.
Одна из самых знаменитых русских пословиц: от сумы и от тюрьмы не зарекайся. Как-то маленький Ромка спросил маму, почему это, если ты будешь много работать в поте лица своего, как Бог Адаму велел, и не будешь нарушать закон, все-таки суму, то есть нищету, и тюрьму должен рассматривать как возможные варианты своей судьбы. Пришлось сделать краткий исторический экскурс по страницам родной истории: про Ивана Грозного с его опричниками, про смутные времена, Пугачевский бунт, убийство императора Павла, восстание декабристов. Так в быстром темпе дошли до сталинских времен. По всему выходило, что человек всегда был пешкой, зависимой от того, кто в данный момент дорвался до власти. Но и цари, в свою очередь, ни от чего гарантированы не были.
Видимо, поэтому в нашей стране, начиная с детсадовских времен, людей постепенно приучают к лагерному зэковскому быту, когда даже в сортир шагать можно только всем вместе, построившись.
То, что в детстве усвоишь, останется с тобой навсегда…
4. 91-й
За год до возвращения семьи в Москву умерла тетя. Осталась Саша одна. Нет, конечно, у нее была семья, любимая и ценимая. Но когда умирает тот, кто к тебе, взрослому, относится как к ребенку, начинаешь всерьез понимать свое одиночество.
Вернулись они насовсем после пяти лет в пустую квартиру, в страну, где полным ходом шла перестройка.
Вся прежде запрещенная литература валом публиковалась огромными тиражами в журналах. Читали днями, ночами, не веря в то, что так называемая гласность воцарилась в стране надолго.
Читали, оплакивали, ужасались.
Все! Десятилетиями обещаемое будущее, в которое давно уже никто не верил, рухнуло окончательно.
Однако все жили надеждой, что скоро – вот только перетерпим маленечко – пообещают новое будущее, гораздо лучше прежнего. Всем хотелось зажить, как на Западе. Заграница стала образцом и главным ориентиром. Заграницей укоряли, ее ставили в пример. Неудивительно, что все, кто мог, устремились туда, в земной, по слухам, рай. А кто оставался дома, мечтал, что как-то все образуется, достаточно потерпеть каких-то 500 дней.
Саше исполнилось тридцать. Заботы ее одолевали – что бы ни происходило, детям надо дать лучшее образование, научить жить правильно, а именно: честно и для блага всей страны. Ну, каждый своих детей учит тому, чему его когда-то научили. Вот она и старалась изо всех сил. Давала частные уроки, которыми оплачивала английскую репетиторшу для всех троих детей, а также Мишкины занятия музыкой.
Постепенно возникла серьезная проблема: Антон стал выпивать. Многие тогдашние мужчины боялись перемен, тревожились, что не смогут вытянуть свои семьи. И спасение искали в алкоголе. Саша с ужасом замечала, что, выпив, муж становится другим человеком: злобным, скандальным, агрессивным. Трезвый – лучший друг, замечательный отец. Пьяный – распоследний гад. Протрезвев после каждой выпивки, «лучший друг» каялся и клялся, что все – больше никогда. Саша верила. Хотела верить. Она очень нуждалась в его помощи, понимая, что в существующих условиях не вытянет ребят в одиночку. Так и жили: от клятвы к выпивке, от недели к неделе. Надежда все-таки теплилась.
В августе 91-го года они отдыхали в Светлогорске, под Калининградом. Когда-то это была Восточная Пруссия. После войны территория досталась стране-победительнице, немцы были изгнаны из своих домов, земля заселена новыми пришлыми гражданами бескрайней страны-победительницы.
В начале 90-х бывшие жители Пруссии, немецкие граждане, ринулись, благословляя обожаемого Горби, искать свои дома, в которых родились и которые помнили и описывали своим потомкам все эти долгие, казавшиеся безнадежными, годы.
Саша гуляла с детьми среди сосен, наслаждаясь запахами хвои и моря, когда к ней подошла крупная холеная немецкая дама с каким-то вопросом. По-немецки Саша тогда не говорила, общались с помощью английского. Немка спрашивала, здесь ли живет Саша. Слово за слово – разговорились. Дама оказалась родом из этих самых мест. Горячо поздравляла с концом тирании. Признавалась в сумасшедшей любви к Горби. Надеялась, что сможет насовсем сюда вернуться и зажить на своей земле – наконец-то восторжествует справедливость!
Слушая настойчивую даму, Саша испытала чувство, что она сама, ее дети, да и вся ее страна были дичью, которую долго выслеживали охотники, расставляли капканы, ловушки. А сейчас они попались. И охотники решают, как с ними поступить. Это ее чувство проявилось как удушье. Она свернула разговор, позвала детей и ушла.
Понимание катастрофы тяготило, хотя она не имела права тратить силы на уныние и предчувствие беды.
Дома, в родной сторонушке, Горбачеву уже не верил никто. Он был хорош для Запада, где не понимали его чудовищного выговора, где все сглаживалось умными переводчиками. А сколько в народе было анекдотов об этих его «на€чать», «ухлубить», «ложить»! Злых анекдотов, не как в брежневские времена. Он не умел прямо ответить на вопрос, увиливал, слова его расползались по мозговым извилинам слушателей и никогда не собирались в нечто конкретное. У всех было четкое ощущение, что он сам не понимает, что творит, и не готов отвечать за содеянное.
Рано утром 19 августа семья Александровых вернулась в Москву. Детей надо было готовить к школе. У Антона оставалось несколько дней отпуска. Саша думала, что они все вместе походят по музеям: Третьяковка, Пушкинский – любимые галереи ее детства.
Все получилось по-другому. Объявился ГКЧП, провозгласивший возврат к старому курсу. Они не успели даже детей перемыть после поезда, как услышали телевизионное сообщение. Потом началось «Лебединое озеро». Хотелось немедленно идти на улицу, родной дом казался тюрьмой.