И в сотый раз я поднимусь
Шрифт:
– Будем делать военные пирожные, – пообещала Саша.
За батонами отправили Мишку.
И вот шел он гордо со своими покупками домой, а на Трубниковском, почти у самого поворота в собственный двор, три типа, чуть постарше его самого, преградили ему путь со словами:
– Стой, пидор!
После чего потянулись своими грязными клешнями к заветной сумке.
Мишка впал в дикую ярость оттого, что эти сволочи покусились на их последний семейный хлеб. Он с отчаянной силой брыкнул одного из нападавших, рванул свой драгоценный пакет и побежал со всех ног. Только
Сашу тоже затрясло. Она умоляла на будущее, если что, немедленно отдавать все, что требуют, жизнь дороже. И пусть бы он отдал им хлеб с сахаром, может, они, ворюги эти, еще голоднее их. Может, у них даже крыши над головой нет. А они вот в тепле. И чай у них есть, и картошка.
Однако Мишка был горд, как только может быть гордым мужчина, обеспечивший пропитание семье.
Воскресные военные пирожные понравились всем своим неповторимым вкусом победы.
Но ко всему этому можно было приспособиться и притерпеться.
Было другое, более страшное: по стране расползалась смерть.
Один за другим у знакомых стали умирать дети. Шестнадцати-восемнадцатилетние крепкие красивые парни и девчонки умирали от непоймичего. То ли от сердца, то ли во сне. Страну захлестнула наркомания, а неискушенным родителям было и невдомек, что происходит с их потомством. Пить – вроде не пьют, не пахнет от них. Гуляют где-то, устают, засыпают прямо за столом, учиться бросают, ничем не интересуются… А в семье родители все положительные, успешные… И никогда в роду такого не было, чтоб подросток ну ничем не увлекался и ничего больше от будущего не хотел. Что-то такое, как дальние раскаты грома, доносилось про наркодилеров, грязные шприцы, но никому и в голову не приходило, что это уже серьезная реальность, которая может коснуться каждого.
А ведь не было ничего проще для заранее проинструктированного торговца наркотиками завязать знакомство со свободно тогда гулявшими во дворе ребятами, выглядящими благополучно и по-домашнему. Эти – были главной добычей. Именно в семьях у таких сытеньких да гладеньких водились деньги. Подросткам нравилось, когда с ними на равных заговаривали люди постарше:
– Ну, что, пацан, достали тебя предки? Хочешь кайфануть?
И даже если предки не доставали, надо было солидно соглашаться, что да, с предками проблемы, и – да, конечно, надо от этих проблем забыться…
Торговцы смертью, не таясь, приходили в университеты, в школы. Навар снимали – сказочный. Страна-то и была сказочным царством, которое вдруг переместили в обычный дикий человеческий мир, не дав при этом никаких инструкций и не предупредив ни о чем.
Как всегда, спохватились поздно, когда масштабы смертей удивили даже тех «наверху», кто непосредственно устраивал в стране наркотрафик. Ну, нельзя ж так сразу… Некому ж будет продавать…
Тут-то Саша и начала потихонечку молиться, как когда-то посоветовал крестивший их владыка. И тут-то она поняла смысл посланного на них испытания бедностью.
Да, именно ее болезнь и последующая бедность уберегла детей от многого. У них за это время появилась невероятная ответственность друг за друга и за мать, а кроме того, они знали: денег в семье нет и взять пока неоткуда, поэтому ни о каком кайфе речи идти не может. Они много говорили тогда друг с другом. Саша видела, насколько больше всего ужасного знают ее дети по сравнению с тем, что знала она в их возрасте. Она не пугалась этому знанию. Пусть так. Все изменилось, их детство кончалось раньше. Блаженная слепота становилась губительной.
Почему-то смерть принялась косить и вполне молодых женщин в возрасте около сорока лет. Не учли, да и не собирались учитывать творцы уникальной методики, годной только для терпеливой России, – шоковой терапии, что от шока, бывает, умирают. И – бывает – довольно часто. Так и происходило. Напуганные обещаниями «не пережить зиму» женщины испытывали, не признаваясь в этом самим себе, жесточайший стресс, который у многих перерос в смертельные заболевания. Безвременно уходили Сашины студенческие подружки, одноклассницы.
И вроде сами по себе… И вроде никто не убивал… Cлаба€чками оказались…
А тут подкатила новая беда. Упившийся (и в прямом, и в переносном смысле) «военной победой» 1993 года лидер демократии не умел обеспечить мирную жизнь в своей стране. Началась чеченская война.
Все получилось, как предсказал им тот инвалид-афганец во время Мишкиного дня рождения. О подрастающем поколении позаботились. Нашлись такие смелые и умелые. Вот уже Ромкины приятели, чуть-чуть только его постарше, отправились воевать в Чечню. Можно подумать, они или их матери этого хотели. Всю жизнь мечтали: дайте сразиться за правое дело. Ребята еле подросли в полуголодном мире девяностых. Воевать не готовились, ни против кого ничего не имели. И многим даже не сказали, куда их везут, известное дело. Привезли куда-то: здрассьте, вы в Чечне.
Возвращались оттуда ребята другими. Рассказывали страшные вещи, скрипели зубами. Вспоминали погибших друзей.
Однажды Саша с младшим сыном шли в гости, остановились у киоска цветочки купить. Вдруг Мишку кто-то тронул снизу за штанину, словно ребенок какой. Они глянули вниз: на них смотрел красивый парень, совсем молодой. Он сидел на низенькой инвалидской тележечке. Ног у него не было вообще. Попросил закурить. Саша ему, конечно, все, что были, деньги отдала. Мишка смотрел на него, как безумный. Просто стоял и смотрел. А парень рукой махнул и говорит: «Чечня, братишка».
Такие, брат, дела.
После этой встречи Саша особенно остро почувствовала, что родила детей на съедение государству. Почему-то Родина и государство в единое целое не складывались. Родина сидела в сердце – не отодрать, всеми тысячами ее древних предков. Государство затаилось и подстерегало зазевавшегося.
Была, была мысль уехать, глядя на то, как отъезжают другие. Ради детей. Да вот дети отказались наотрез:
– Еще чего! Это наша земля. Если мы уедем, кто здесь будет жить?