И всякий, кто встретится со мной...

Чиладзе Отар

— Поразительно, поразительно! — сказал он встретившему его в двери Петре.

«Что ж тут поразительного… не бессмертен же он был, в самом деле!» — мысленно ответил Петре.

— Если б вы, батюшка, знали, как он вас любил! — сказал он вслух…

Но одна поразительная вещь в доме Макабели все-таки произошла, словно отец Зосиме ее действительно предсказал! На следующее утро покрытая ковром тахта, на которой лежал мертвец, оказалась пустой. Двугривенный валялся на ковре; черный платок, которым была подвязана челюсть Кайхосро, нашли на лестнице. Можно было еще поверить в воскресение и тайный побег мертвеца, но что кому-нибудь вздумается украсть труп, этого предусмотреть нельзя было уж никак!

— Это кто-то из ваших… — сказал отец Зосиме, и его глаза замерцали вдруг по-прежнему, словно последнее, столь неожиданное приключение старого друга немного его подбодрило. Его крупные, чуть припухшие пальцы лежали поверх натянутой на коленях рясы; его учащенное от быстрой ходьбы дыхание постепенно выравнивалось. —

Дай мне, детка, водички… — сказал он Аннете. Его лицо раскраснелось, и только у корней волос гнездилась старческая бледность, словно остатки снега в недоступной солнцу расщелине. Опустившись на стул, он все еще тяжело дышал. Едва Петре подошел к его дому, сердце отца Зосиме екнуло, и он почувствовал, что через минуту узнает что-то совершенно необычное. Почувствовал он и то, что ждет этого со вчерашнего дня, словно умереть просто так, как все остальные, было немыслимо для его друга, для человека, всю жизнь прятавшегося не только от смерти, не только от своего ближнего, но и от себя самого… для человека, величайшим несчастьем которого было, должно быть, то, что бог создал его человеком вообще! Выслушав рассказ Петре, священник вдруг приободрился и оживился, как юноша, которому предложили пойти подглядывать за купающимися девушками. Петре с трудом поспевал за ним — отец Зосиме шагал по улице, как задиристый семинарист, и его изъеденная молью, усеянная репейником ряса развевалась по ветру. Он понимал, впрочем, что такая поспешность с его стороны несколько греховна, ибо увидеть ему предстояло отнюдь не чудо божье.

— Спасибо! — сказал он Аннете, беря у нее стакан. — Спасибо! — повторил он, осушив этот стакан и с хитрой улыбкой ставя его на пустой стул рядом с собой. На запотевшем стакане остались отпечатки его крупных пальцев. — Это кто-то из ваших… — спокойно сказал он и взглянул на Петре, который в этот миг с таким ожесточением сжимал и разжимал кулак, словно сию минуту сильно ушиб его.

— Что ты говоришь, батюшка? Будь это вор, почему он оставил бы двугривенный? Что ему этот двугривенный, карман отяжелил бы, что ли? — почему-то разъярился Петре.

— Двугривенный? Боюсь, сын мой, что вернуть тело отца тебе обойдется дороже… гораздо дороже. Точную цену тебе, впрочем, скажет сам похититель! Деньги держи наготове, чтоб лишних хлопот избежать… — так же спокойно сказал отец Зосиме. Он улыбнулся Аннете, как бы извиняясь за то, что вынужден говорить о таких гнусностях при ней. Анне-та, казавшаяся в материнском платье выше, худей и бледней обычного и напряженно его слушавшая, тоже улыбнулась растерянной, мимолетной улыбкой, как бы подтверждая, что она тут, что она внимательно слушает, а главное, ни в чем его не винит. — Он, наверно, к брату съездить собрался… вот ему и понадобились деньги, — продолжал отец Зосиме, вновь обращаясь к Аннете. Она кивнула головой, невольно, едва заметно. — Вместо того чтобы просить денег и унижаться, он предпочел этот путь… мучительный путь! — Он обращался к Аннете, словно в комнате никого, кроме нее, и не было, он заботился именно о ней, успокаивал именно ее, помогал ей перенести еще одну противоестественную боль, старался, чтоб это слабое, чистое существо не потеряло способности понимать и прощать до тех пор, пока не разберется в чем-то само, пока грубость и беспощадность жизни не станут в его сознании вещами обыденными, заурядными. — Он, наверно, в отчаянии был… а в отчаянии человек способен на все. Ибо что творит Отец, то и Сын творит также… — добавил отец Зосиме мгновение спустя.

— Ты слышишь! Его, значит, Александр утащил… — Петре толкнул Дусу плечом. — Да, Александр его похитил… так ведь из твоих слов следует, батюшка, правда ведь? — наклонился он к священнику. Его кулак вновь лежал на ладони левой руки. — И вы, служитель божий, готовы уж оправдать его! По-вашему, у него были причины сделать это! Его, видите ли, безденежье в отчаяние привело… ему, бедняжке, к брату в Сибирь ехать нужно — к такому же, кстати, преступнику, как он сам, — и он не смог придумать ничего лучшего, как украсть труп деда, продать его собственному отцу и на вырученные деньги купить брату чесноку и теплого белья. А кстати — и мир поглядеть, и себя людям показать! А отец ничего… отец пускай себе надрывается, откладывает гроши, копит на собственные похороны, чтобы перед смертью и эти гроши сыновьям, как мясо собакам, швырнуть, чтобы хоть в могилу лечь не израненным, не изодранным, не оскверненным… Что — не так? Не так вы разве сказать изволили? Что ж я это, в самом деле: оглох, что ли? — Он оглянулся на Дусу. — Да что там говорить! Если уж убийцу, разбойника и церковь оправдывает, значит, действительно второе пришествие наступило…

— Ибо как Отец воскрешает мертвых и оживляет, так и Сын оживляет кого хочет… А я не оправдываю, я защищаю, — спокойно сказал отец Зосиме. — Защищаю, потому что жалею… — добавил он секунду спустя.

— Защищает, слышишь? Защищает! — крикнул Петре.

— Боже мой! — возвела глаза к потолку Дуса. — Да лучше уж я бы в Телави осталась!

Но сетовать на судьбу ей было некогда: она была хозяйкой дома, и во всех грехах этого дома люди обвинили бы прежде всего ее. Вот, пришла, дескать, и все вверх дном перевернула. А на какой ад она себя обрекла, это никому не интересно! Им только бы обвинять, черт знает что ей приписывать — от нее-де не только

живые, но и мертвецы удирают, собственных похорон спокойно дождаться не могут! Так что сетования надлежало до времени отложить, снести от бога и эту обиду и хоть из шкуры вылезть, но как-нибудь вернуть в дом мертвого свекра. Не могла ж она сказать приходившим соболезновать: «Заходите, спасибо за внимание — но вы знаете, покойный изволил отлучиться»! Больше всего в эту минуту она ненавидела мужа. Она была унижена и оскорблена, как профессиональная плакальщица, которая, уже приготовившись, распустив волосы, расцарапав лицо, вдруг узнала бы, что ее пригласили в шутку. А ей было не до шуток. Унижена была прежде всего она сама — жена, невестка, хозяйка! Мало того, что ее сквалыга-муж уклонился от празднования свадьбы, уговорил ее, что в их возрасте свадьба не вызовет ничего, кроме насмешек, — теперь он отнимал у нее и возможность усесться у гроба свекра, чтоб хоть так заставить людей признать в ней жену, невестку, хозяйку…

— Ну что ты зря мелешь! — внезапно разъярилась она. — Бери деньги и проваливай! Долго мы еще сложа руки сидеть будем? И вы, батюшка, поезжайте с ним тоже, умоляю вас… — обратилась она к отцу Зосиме, — Вы уладите это гораздо лучше! А иначе никому из нас в этой семье вообще не жить, вы ж понимаете… вы же, батюшка, все понимаете! — Неожиданно она схватила отца Зосиме за руку, чтобы поцеловать ее. То ли испугавшись, то ли удивившись такому порыву, священник так поспешно встал, что рукавом рясы задел и скинул на пол стоявший на стуле стакан; стакан разбился. — Пусть это, батюшка, к счастью будет… пусть это все невзгоды ваши унесет! — воскликнула Дуса, не отводя губ от руки священника. — Вы уж, батюшка, помогите… спасите нас от позора…

Через два часа Петре и отец Зосиме находились уже за девять километров от Уруки и, стоя во дворе монастыря, под кипарисами, слушали глупости Маро. На дороге их ожидала телега. Перед выездом из дому Петре мельком заглянул в хлев; убедившись в том, что осла на месте нет, он окончательно поверил в догадку отца Зосиме и тут же покорился судьбе, почувствовал какую-то одуряющую печаль и безразличие — так, словно выкупать прах отца у собственного сына было делом самым что ни на есть заурядным. Всю дорогу он и рта не раскрыл; держась обеими руками за край телеги, он молча трясся вместе с ней и не слышал ничего, кроме шума колес, не видел ничего, кроме рясы отца Зосиме, на которую медленно, упрямо садилась серая пыль. Зато сами они привлекали всеобщее внимание— каждый встречный невольно поворачивал голову в их сторону и долго глядел им вслед. Вероятно, всех изумлял вид священника на телеге; но ни его, ни Петре совершенно не интересовало, насколько подходили к рясе одного и сюртуку другого грубые, неструганые доски телеги, на которой они ехали днем, на виду у всех, — ничего лучшего им найти не удалось, да и покойнику телега подходила больше, чем извозчичья пролетка. Петре было наплевать на все! Во двор монастыря он вошел вслед за отцом Зосиме, словно просто сопровождая его… простым свидетелем казался он и сейчас, стоя под кипарисами и глядя на Маро так равнодушно, словно видел ее впервые в жизни, и то случайно, и ничего общего с этой женщиной ни прежде, ни теперь не имел. Он не слушал, что она говорит, ибо и в мыслях не мог связать ее с тем делом, из-за которого пустился в такой неблизкий путь, трясясь и качаясь, словно ворон, присевший на верхушку сосны во время ветра. Он просто стоял, ожидая, пока отец Зосиме не отделается от этой тупой, грязной бабы и не закончит как-нибудь их дело вообще. Он ждал этого с ненавистью, постепенно переходившей в равнодушие… с ненавистью слуги, сопровождающего на рынок своего хозяина, который то и дело останавливается у прилавков, чтобы прицениться к тому-другому, хотя покупать и не собирается — товар ему нужен совсем иной, он просто лишний раз испытывает свое умение поторговаться!

— Послушай, дочь моя, — говорил отец Зосиме, обращаясь к Маро. — Мы уже поняли, что он спит, что вчера вы всю ночь на ногах провели, что он и сам не спал, и вам спать не давал — тебе всю ночь над своим дедом плакать велел… Ты, деточка, все сделала правильно, бог тебе за это воздаст! Но теперь послушай и ты нас: пойди разбуди его, скажи, что его отец ждет, — протянул он руку в сторону Петре. — Так и скажи: отец, отец твой тебя ждет! Поняла?

— Да я их узнала… неужто ж не узнала? Я же поздоровалась… — сказала Маро, искоса взглянув на Петре.

— Так тем более делай то, что тебе говорят! — рассердился отец Зосиме.

— Тогда будите его сами! Я ж его знаю: опять на меня набросится! Чтоб мне с места не сойти… — сказала Маро. — У меня все тело в синяках! Всю ночь кулаками бил: плачь, плачь! Я б и сейчас поплакала, только устала очень. Кайхосро, горемычный… кому достанутся твои эполеты золоты-ы-е… — внезапно завыла она.

— Да замолчи ты! — снова рассердился отец Зосиме.

— Сердце молчать не хочет! — воскликнула Маро. — Сперва ведь он мне живым показался! Уж я-то сколько на мертвецов нагляделась — и то маху дала. На осле сидел… А он-то — гостя, говорит, вам привел! С постелей поднял. Боже мой, говорю, опозорились мы с тобой, отец: к нам вон какой король в гости пожаловал! А отец все еще спит, на ногах стоит и спит. Давно уж, говорит, мы с тобой опозорились. Все свое несет, значит… Я коптилку вынесла, гляжу, а он мертвый… и вроде уж давненько, чтоб мне с места не сойти! Вчерашней ночи в жизни не забуду…