Иакова Я возлюбил
Шрифт:
— Эт какой?
Я подползла поближе и опять зашептала:
— Уходи, а потом смотри, что будет.
Он вскочил:
— Ой, ужинать пора!
И выбежал на улицу.
Я переиграла саму себя. У меня не хватало духа повести Крика в старый пустой дом, но и одна я не решалась туда пойти.
Теперь там был человек, в доме жили, и весь остров бился над загадкой. Старики единогласно признали, что о молодом Хайреме мечтали все наши девицы, но отец дал ему денег и послал в колледж. Бывало это так редко, что через полсотни лет об этом помнили, равно как и о том, что домой он приезжал,
Залив наш славится летними грозами. Еще не зная грамоты, лодочники умеют читать знаки неба, спешат укрыться при первых признаках непогоды. Но залив — большой, не всегда успеваешь доплыть до безопасного места. В старое время, бывало, опускали паруса и пережидали дождь, как в палатке.
По рассказам, капитан Уоллес и Хайрем именно так и сделали. Молнии сверкали совсем рядом, вот-вот прорвет парусину, а гремело и ревело — утопленников разбудишь. Конечно, в такую погоду всякий боится, но одно дело — страх, другое — оторопь. Бабушка говорила, что Хайрем именно оторопел, что-то у него помутилось: испугался, что молния ударит в мачту, выскочил из-под паруса, схватил топор — и ну рубить! Подчистил до самой палубы. Гроза прошла, а они мотаются по воде, спасибо сосед помог. Когда прознали, что мачту свалила не молния, а рука Хайрема, все стали над ним смеяться. Ну, вскоре он и уехал навсегда…
Если, конечно, крепкий старик, который чинит дом — не тот самый молодой трус. Он ничего не говорил, ни «за», ни «против». Кое-кто хотел пойти спросить: если вы не Хайрем Уоллес, по какому праву живете в его доме? Но так и не пошли. Апрель кончался; прошел еще один месяц медленного рыбачьего года. Надо было красить, чинить, латать. Крабы двигались к нам, а мы должны были подготовиться.
— Да не Хайрем это, — сказала я Крику в начале мая.
— Почему?
— А чего ему сюда ехать в самую войну?
— Куда ж ему еще податься? Он старый.
— Ну, Крик, ты подумай. Почему именно сейчас?
— Да старый он…
— У нас тут полно военных кораблей.
— А при чем тут Хайрем Уоллес?
— При том. Нет, ты подумай. Кому нужны эти корабли?
— Флоту.
— Ну, Крик, подумай!
— А чего с них возьмешь?
— Шпионит он, ясно? Очень удобно, дом у самой воды.
— Читаешь ты много.
— Если кто поймает шпиона, его, то есть этого, кто поймал, повезут в Белый Дом и дадут орден.
— В жизни не слышал, чтобы ребята их ловили!
— То-то и оно. Если мы поймаем…
— Лис, это Хайрем Уоллес. Бабушка его знает.
— Это она так думает. Он притворяется. Вот никто и не подозревает.
— В чем?
Я вздохнула. Ясное дело, далеко ему до контрразведчика, а я ночей не сплю, думаю, как спасти мою бедную родину. Орденов и медалей, которые Франклин Д. Рузвельт навешает мне на шею или пришпилит к груди, хватило бы на целый полк. Особенно мне нравилось заключение сцены.
— Мистер президент, — говорю я, возвращая боевые награды, — возьмите для наших мальчиков.
— Сара Луиза! — при всех своих недостатках Франклин Д.Р. всегда называл меня полным именем. — Сара Луиза, ты это заслужила разумом и храбростью. Храни, а там — передай детям и внукам.
Я улыбалась чуть-чуть насмешливо и говорила:
— Мистер президент, неужели вы думаете, что при такой жизни я дождусь детей?
На эти слова Франклин Делано неизменно отвечал благоговейным молчанием.
Во сне я входила к нему одна, но в жизни это было бы некрасиво. В конце концов, мы с Криком все делали вместе.
— Так вот, сперва мы набросаем план.
— Какой еще план?
— Такой. Как поймать немца-перца, когда он шпионит.
— Поймаешь ты, еще чего!
— А почему не поймаю?
— Потому что он — не шпион.
Ну что поделаешь, если тебе не верят.
— Хорошо. А кто ж он тогда? Скажи-ка!
— Хайрем Уоллес.
— Ой, Господи!
— Чего божишься? Это кощунство.
— Я не божусь. Если бы я сказала «ей-Богу», это божба, а кощунство — «иди к черту».
— Ну и ну!
— Крик, давай хоть поиграем! Как будто он шпион, а мы ищем улики.
Он заколебался.
— Вроде этих твоих шуток?
— Да. То есть нет.
Иногда Крик бывал очень умный, а иногда — как шестилетний ребенок.
— Понимаешь, это игра, — сказала я, не дожидаясь ответа. — Пошли!
И побежала по осоленной топи. Крик пыхтел за моей спиной.
Если его семья была такая бедная, как говорила бабушка, откуда же он набрал столько жиру? Вообще-то, и отец, и мать у него толстые. И бегать ему трудно не только из-за толщины. Как все мы, он заказывал обувь по каталогу. Встанешь на оберточную бумагу, мать обведет ступню карандашом, и посылаешь это по почте, а они присылают твой номер. Но снизу ступня как ступня, а сверху может быть и подушка. У бедного Крика ботинки никогда не зашнуровывались. Если зашнурует доверху, не может наклониться. А на бегу все болталось, и язычки, и шнурки.
Был отлив, я свернула с дорожки и бежала прямо по земле. Собиралась я обогнуть дом и войти с другой стороны, с юга. Старик никого оттуда не ждет.
— Стой! — заорал Крик. — У меня ботинок потерялся.
Я вернулась туда, где Крик стоял на одной ноге, словно перекормленная цапля, вытащила ботинок из грязи и обчистила об траву.
— Бабушка меня побьет, — сказал он. Мне было трудно представить, как такая кубышка бьет толстого пятнадцатилетнего мальчика, но я не засмеялась. У меня были дела поважнее. Что сказал бы Франклин Д. Рузвельт о контрразведчике, который теряет ботинки в солончаках и боится бабушки? Вздохнув, я протянула Крику добычу. Он обулся и заковылял к дорожке.
— Сядь, — велела я.
— На землю?
— Да, на землю.
А он что думал, в кресло? Я как можно лучше обтерла носовым платком его ботинки и мои туфли. Бабушка заставляла меня носить его, как-никак, я — барышня, а теперь оказалось, что в нашем деле он незаменим — отпечатки пальцев, то-се.
— Давай зашнурую, — сказала я, распустила эти шнурки и все сделала заново, пропустив вторые и четвертые дырочки. Иначе бы не хватило на бантик.
— Вот, — сказала я, завязывая их, словно маленькому ребенку.