Идеал воспитания дворянства в Европе. XVII–XIX века
Шрифт:
Следствием вестернизации российского дворянства XVIII века, как предположил еще В. О. Ключевский, стала его оторванность от своих национальных традиций. Этот тезис был подхвачен и развит Марком Раевым [29] . Одной из причин этого «отчуждения» [30] , по мнению Ключевского и Раева, было получаемое дворянством европейское воспитание [31] . Подробное изложение и критическую оценку основных тезисов книги М. Раева дал М. Конфино [32] , который, в частности, обратил внимание на цену вестернизации [33] . Как уже было сказано, во второй половине XVIII века более 80 % всех дворян в России владели не более чем сотней душ. Около 15 % помещиков владели от 101 до 500 крепостных, и 3 % всех дворян владели более 500 крепостных [34] . Материальный уровень мелкопоместного дворянства не позволял ему мечтать об образе жизни высшего и среднего дворянства, включая воспитание детей, которое те могли себе позволить, – не только заграничные путешествия и домашних учителей, но даже частные школы или пансионы. Для низшего слоя дворянства единственной реальной возможностью получить качественное образование были государственные дворянские школы, подобные Сухопутному шляхетному кадетскому корпусу, которые во многом для этой цели и создавались. Конечно, многие бедные дворяне получали какое-то образование через неформальные каналы – с помощью родствеников, сослуживцев и подчиненных отца и т. д., однако об этих каналах мы знаем мало. Существовала и сеть простейших школ – цифирных, адмиралтейских, гарнизонных, – которыми пользовались в том числе и беднейшие дворяне. Ясно, однако, что этот обширнейший слой дворян не имел собственных средств на хорошее образование. Хотя, как показывают новейшие исследования, грамотность (умение читать и писать по-русски) уже в 1720–1730-х годах была нормой, а не исключением в среде российского
29
Ключевский В. О. Курс русской истории // Ключевский В. О. Сочинения. Т. 5. М., 1958. С. 160–185; Он же. Евгений Онегин и его предки // Он же. Сочинения. Т. 7. М., 1959. С. 408–422; Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia. The Eighteenth-century Nobility. New York, 1966.
30
Alienation, как его называет Раев.
31
И Ключевский, и Раев обращают большое внимание на образование дворянства как ключевой для решения этой проблемы вопрос. Этому вопросу посвящена гл. 4 книги Раева (Raeff M. Origins of the Russian Intelligentsia. P. 122–147).
32
Confino M. Soci'et'es et mentalit'es collectives en Russie. Paris, 1991. P. 345–387.
33
О цене «вестернизации» для российского дворянства см. также: Kahan A. The Costs of «Westernization» in Russia: The gentry and the economy in the eighteenth century // Slavic Review. Vol. 25, 1 (1966). P. 40–66.
34
Миронов Б. Н. Социальная история России. СПб., 2003. Т. 1. С. 89.
35
Показатели грамотности и образованности, разумеется, сильно колеблются в зависимости от того, о каком периоде и сегменте дворянства идет речь. Так, А. Захаров обнаружил, что 92,5 % «царедворцев» (группа численностью около 4 тысяч человек, включавшая служилые чины стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов, но не включавшая армейских офицеров) были грамотны в 1720-х годах. Захаров А. В. Грамотность царедворцев в эпоху Петра I // Вестник Пермского университета. 2016. Вып. 4 (35). С. 24–33. По данным А. Феофанова, из явившихся в 1732–1735 годах на смотр 436 дворянских недорослей старше 15 лет, 73 % которых были из семей беднейшего дворянства (не более 20 душ), около 40 % были неграмотными. Феофанов А. М. Социальная мобильность дворянства Российской империи XVIII века: на примере послепетровского поколения // Вестник ПСТГУ. II: История. История Русской Православной Церкви. 2015. Вып. 4 (65). С. 50–57. Причем (не)грамотность дворян напрямую коррелирует с материальным уровнем семьи: только 6 % неграмотных были из семей, владевших более 20 крепостных. В то же время бедность необязательно означала неграмотность: 25 % грамотных были из безземельных семей. Там же. С. 53. Доля неграмотных дворян в этом возрастном слое могла быть ниже, так как в этой группе, например, отсутствуют дети генералитета. И. И. Федюкин, основываясь на документации «разбора» недорослей 1736 года, показал, что из 714 явившихся (из них около 82 % в возрасте от 9 до 18 лет) доля самых бедных (не более 20 душ) составляла 56 %, еще 29 % владели от 21 до 100 душ; полностью грамотными (умели читать и писать) были признаны 60 %, полностью неграмотными – 23 %. И в этом случае имущественный фактор был ключевым: 84 % неграмотных были из семей, владевших не более чем 20 крепостными; так же как в исследовании Феофанова, бедность далеко не всегда имеет следствием неграмотность: 43 % всех полностью грамотных были из таких же бедных семей. В 1745 году при весьма схожей имущественной структуре из 658 заявившихся недорослей 47 % были полностью грамотны, 23,5 % полностью неграмотны и, так же как в 1736 году, неграмотность коррелирует с бедностью. Федюкин И. И. Грамотность и образованность дворянских недорослей, конец 1730-х – 1740-е гг. Тезисы к выступлению на конференции «Грамотность и образованность как явления и понятия в России XVIII века» 25 апреля 2015 г., НИУ ВШЭ.
36
Из 714 недорослей «разбора» 1736 года только 32 (4,5 %) заявили о наличии дополнительных знаний, помимо умения читать и писать по-русски. В 1745 году у 8 (из 658) заявивших о дополнительных знаниях медианное число душ было 354, что позволяет отнести эти семьи к среднему дворянству. Федюкин И. И. Грамотность и образованность дворянских недорослей.
37
На ограниченность этого подхода обращает внимание и Ян Кусбер: Kusber J. Eliten- und Volksbildung im Zarenreich w"ahrend des 18. und in der ersten H"alfte des 19. Jahrhunderts. Studien zu Diskurs, Gesetzgebung und Umsetzung. Stuttgart, 2004. S. 18 (сноска 57). Конечно, все сказанное не означает, что мы не встречаем в эту эпоху в дворянской среде резко критического отношения к властям, к российским обычаям и порядкам и т. д., о таких случаях хорошо известно, в том числе из материалов Тайной канцелярии и других следственных органов.
38
См. пример гр. Строгановых: Rj'eoutski V., Somov V. Language Use among the Russian Aristocracy: The Case of the Counts Stroganov // Offord D. et al. (Eds.). French and Russian in Imperial Russia. Vol. 1. Edinburgh, 2015. P. 61–83.
39
Lamarche-Marrese M. «The poetics of everyday behavior» revisited. Lotman, gender, and the evolution of Russian noble identity // Kritika. 2010. № 11 (4). P. 701–739.
В 2014 году в Москве была организована конференция «Идеал воспитания дворянства в Европе», которая прошла при поддержке Германского исторического института в Москве, НИУ Высшая школа экономики, Высшей школы общественных наук (EHESS, Париж), Уральского федерального университета (Екатеринбург) и Центра франко-российских исследований в Москве [40] . Некоторые из докладов, представленных на этой конференции, были переработаны в статьи, которые мы представляем вниманию читателей в этой книге. Это своего рода панорама традиций и новаций в воспитании дворянства ряда европейских стран (Германия, Франция, Италия, Австро-Венгрия, Россия), начиная с конца XVI и по первую половину XIX века, в которой авторы ставят ряд новых вопросов о дворянском воспитании в Европе и которые показывают, в какой степени мы можем говорить об общеевропейском явлении. Не претендуя на полноту, мы представим здесь основные темы публикуемых исследований.
40
Видеозаписи всех докладов, представленных на конференции, опубликованы на сайте: http://edunob.hypotheses.org.
Идеал воспитания и социальное дисциплинирование
Как формировались у самих дворян представления о должном воспитании детей их сословия и каковы были основные источники информации, которые они могли использовать?
Идеальное представление о воспитании дворянина развивалось или фиксировалось в самых разных текстах. О разнообразии таких источников напоминает Жан-Люк Ле Кам, который посвятил свою статью надгробным речам в Германии XVII – начала XVIII века. Этот жанр предполагал акцент на тех элементах образовательной траектории усопшего, которые вызывали одобрение в его среде. Отклонения от идеала вынуждают панегириста прибегать к риторическим приемам, которые показывают нам, какие этапы образования и воспитания дворянина выбивались из этого канона. Такие панегирики, конечно, не только фиксировали воспитательный идеал данной социальной группы, но и выполняли своего рода перформативную функцию, влияя на распространение этого идеала в дворянской среде.
В чем-то близкую функцию выполняла и пресса, которую изучают Михаил Киселев и Анастасия Лысцова. В России середины XVIII века зарождающаяся пресса активно обсуждает педагогические вопросы, причем авторы этих публикаций были в основном дворянского происхождения. Их представления о необходимости для дворян хорошего воспитания и образования не выглядят, конечно, оригинальными на общеевропейском фоне. Даже идея о вреде чрезмерного увлечения науками для дворянина, которую мы встречаем на страницах русских журналов, была без сомнения заимствована из западноевропейской прессы или воспитательных трактатов – для российской действительности того времени она вряд ли была актуальной. М. Киселев и А. Лысцова правильно указывают на западноевропейский источник этих идей, но, развивая их мысль, можно сказать, что эти публикации очевидно преследуют цель перенести в Россию и перевести на русский язык западноевропейские дебаты о дворянстве. Русские авторы, без сомнения, хотели повлиять на саму практику дворянского воспитания и валоризовать образование как важный для дворянина культурный капитал и как элемент дворянской идентичности. Несомненно при этом, что для них было значимо само появление такой дискуссии в выходящих на русском языке журналах, ведь подобные дебаты были важной частью интеллектуальной жизни в ряде европейских стран. Известно, какую роль представлению русской литературы на главных европейских языках отводил фаворит императрицы Иван Иванович Шувалов, для которого наличие национальной литературы на языке страны было знаком цивилизованного характера общества. Вероятно, появление публикаций о воспитании дворянства в русских журналах этой эпохи следует рассмотреть и как элемент саморепрезентации империи, рассчитанный не столько на иностранцев, сколько на самих русских дворян и усиливавший их чувство принадлежности к европейскому культурному пространству. Показательно, что ряд авторов, о которых пишут М. Киселев и А. Лысцова, принадлежали к близкому окружению Шувалова.
Как показывает Владислав Ржеуцкий, помимо прессы, российское дворянство имело – по крайней мере в теории – доступ к многим другим источникам идей о дворянском воспитании. Можно упомянуть и законодательные акты, и уставы учебных заведений, которые в России публиковались иногда значительными тиражами и в которых читатель мог найти концентрированное представление властей о должном воспитании дворянина. Воспитательные трактаты и другие произведения западноевропейской литературы, такие как «Истинная политика знатных и придворных особ» (русский перевод вышел в 1737 году, переизд. 1745 года), знаменитые «Приключения Телемака» Фенелона (1747), «О воспитании детей» Локка (1759, 1760, 1788) и «Эмиль» Руссо, были хорошо известны в России как в переводах, так и в оригинале. Наконец, для дворянских семей регулярно составлялись «воспитательные планы» (plans d’'education), хотя позволить себе заказывать такие планы могли лишь весьма состоятельные представители сословия.
Конечно, учебные заведения для дворян также транслировали определенный идеал дворянского воспитания и стремились воспитывать у учеников соответствующие качества. Как показывает Людмила Посохова, через украинские коллегиумы, в которых выходцы из дворянства – слободской и гетманской старшины – составляли значительный процент учеников, иезуитский идеал Ratio Studiorum и латинское образование распространялись в среде казацкой старшины. Коллегиумы нередко поставляли учителей в дворянские семьи, что позволяло воспроизводить эту модель образования. Одной из миссий Кадетского корпуса в Петербурге и Терезианума в Вене было воспитание учеников в верноподданническом духе, а также сближение ключевых групп дворянства этих империй: в этом видели залог устойчивости государства. В России эта политика проводилась при помощи нескольких инструментов: сыновья представителей национальных элит империи целенаправленно определялись в Корпус, где кадеты, представлявшие две главные группы российского дворянства – русских и прибалтийских немцев, должны были изучать язык друг друга. Таким образом, речь не шла об односторонней русификации национальных элит.
Систему взглядов на дворянское воспитание, которая реализовывалась в Кадетском корпусе в Санкт-Петербурге, только с некоторой долей условности можно считать продолжением государственной политики. Речь идет не только о программе обучения (выбор дисциплин, содержания и методов преподавания), но и о контроле над поведением отпрысков дворянских фамилий. Это должно было помочь цивилизовать сословие, которое в период создания Кадетского корпуса (1731) не отличалось светским лоском. Как показывает Игорь Федюкин, эта система была введена благодаря первым руководителям корпуса, в частности Х. Б. Миниху. Речь шла о наборе мер контроля, поощрения и наказания, имевших целью регламентацию поведения молодых дворян и создание у них эмоциональных шаблонов, приличествующих благородному человеку. Кадеты, которые вели себя не подобающим дворянину образом и могли дать пример дурного поведения другим ученикам, нередко удалялись из заведения. О контроле над воспитанием дворянства как средстве социального дисциплинирования пишет и Майя Лавринович. Как известно, при Екатерине II в России было основано учебное заведение для девочек, известное как Смольный институт, с отделениями для дворянок и недворянок. Однако это учебное заведение, конечно, не могло решить проблемы женского образования и формирования определенных культурных рефлексов даже в рамках дворянского класса, поэтому домашнее воспитание еще долгое время будет оставаться господствующей формой получения образования для девочек в дворянских семьях. Хотя власти без одобрения смотрели на неинституциональные формы образования дворянства, которые казались им подозрительными в идеологическом, а иногда и моральном отношении, они не могли полностью изжить эту форму получения образования. Стремлением контролировать данную сферу объясняется создание класса наставниц по инициативе императрицы Марии Федоровны в России в начале XIX века, о котором рассказывает М. Лавринович. Провинциальное дворянство рассматривало этих наставниц как носительниц столичного воспитания и «правильных» знаний и умений. Тем самым должен был обеспечиваться трансфер из столицы в провинцию определенной модели воспитания под чутким контролем властей.
Модернизация дворянского образования и дворянская идентичность
Русское дворянство начала XVIII века и французское дворянство XVII века объединяет одна общая черта – нежелание получать полноценное образование. Именно так нередко представляли и представляют еще и сегодня дворянство этой эпохи, и в какой-то степени это верно. Однако Андреа Бруски и Анни Брютер уточняют картину, что позволяет несколько иначе взглянуть на историю образования благородного сословия во Франции. Действительно, дворянство «мантии», ориентированное на профессии, требовавшие специальной подготовки (например, судейскую), на заре Нового времени чаще получало формальное образование, чем дворянство «шпаги», которое ориентировалось на военные профессии. Однако и для дворянства шпаги времена менялись: усложнение методов ведения войны и военной техники требовало более основательной подготовки. Получать ее в рамках традиционной системы образования, основанной на обучении на латинском языке (например, в иезуитских коллегиумах), было трудно. Педагоги, размышлявшие о путях развития дворянского образования, отмечали, что на изучение латинского (который считался сложным языком) уходили лучшие годы дворянских отпрысков, которые могли быть посвящены овладению дисциплинами, необходимыми для последующей профессиональной жизни. В этой ситуации перевод преподавания на родной язык ученика был альтернативой латинскому образованию. Школа Николя Ле Гра, основанная в г. Ришелье во Франции в 1640-х годах, о которой пишет А. Бруски, является ранним примером этой озабоченности о способах приобретения дворянством профессиональных знаний и навыков и изучения живых языков. Как показывает Бруски, языки отныне были не просто отдельными предметами, а частью широкой продуманной учебной программы.
Переход на французский как основной язык обучения в этой системе был важен не только потому, что позволял ускорить процесс образования и сделать его более приятным для ученика, но и потому, что общение – как письменное, которому Бруски уделяет особое внимание, так и устное – занимало все более важное место в дворянской идентичности. Поэтому овладение французским и письменные упражнения в нем с использованием соответствующих риторических оборотов позволяли подготовить молодого дворянина к одному из важнейших видов его деятельности. Интересно, что обучение на французском связывалось именно с вежливостью, обучение же на латыни, как считали противники латинизма, вело к педантизму и грубости. Эту связку – может быть, более воображаемую, чем реальную – надо, вероятно, объяснить тем, что высокопоставленные дворянские семьи из числа военных вели активную придворную жизнь, а при дворе хорошие манеры и умение хорошо изъясняться по-французски были необходимым культурным капиталом. Примерно в середине XVIII века французский становится неотъемлемой частью дворянского идеала образования и в России. При этом другие социальные группы – духовенство и, в меньшей степени, те, кого принято называть разночинной интеллигенцией, – живыми языками, и французским в особенности, владели хуже, чем дворянство (во всяком случае дворянство, получившее воспитание), что привело к ощутимому языковому, а значит, и культурному разрыву между этими ключевыми социальными группами. Этот разрыв в России был существенно больше, чем в ряде стран Западной и Центральной Европы [41] .
41
Об этом см.: Rj'eoutski V. Latin in the education of nobility in Russia: The history of a defeat // Rj'eoutski V., Frijhoff W. (Eds.). Language Choice in Enlightenment Europe: Education, Sociability, and Governance. Amsterdam, 2018. P. 169–189.
При этом, как показывают и Бруски, и Брютер, латинская образованность все-таки полностью не сдала свои позиции: в школе Ле Гра латинский преподавался, учили его и в семье магистратов Ламуаньон, которой посвятила свое исследование А. Брютер. Аналогичную ситуацию мы видим в колледже Кутелли на Сицилии, о котором рассказывает Катерина Синдони. Более ранние проекты создания учебных заведений для дворянства на Сицилии находились под сильным влиянием иезуитской педагогической модели Ratio Studiorum. В колледже Кутелли, однако, вводят иностранные языки и каноническое и гражданское право, необходимые для профессиональной подготовки будущих членов правящего класса, а латынь отходит на второй план по сравнению с учебными заведениями иезуитов, где она была стержнем всего обучения. На место латыни приходит теперь итальянский язык. Однако и здесь латынь не уходит полностью со сцены, поскольку в колледже она играла некоторую роль в профессиональной подготовке будущих юристов. Примечательно, впрочем, что некоторая модернизация образовательного идеала дворянства, которую мы видим на примере этого учебного заведения, не предотвратила в XIX веке потери традиционной элитой контроля над многими сферами жизни на Сицилии.