Идеалист
Шрифт:
— Родители? — переспросил Илья и вспыхнул всеми пятнами сразу. — Не только родители, все, буквально все ополчились против нас.
А теперь, когда нам не дают возможности встретиться, кажется, само государство против нас! И это непостижимо для меня. Мы ничего не просим: ни денег, ни дипломатической или, там, военной поддержки, только увидеться, познакомиться с родителями…
Ректор слушал очень внимательно, подперев голову рукой, затем молча вызвал секретаря — почтенную седую даму — и попросил связать его с секретарем парторганизации университета. Тот вскоре явился собственной персоной, излучая чуть больше независимости, чем давал ему временный статус главы парторганизации. Несмотря на то, что секретари приходили и уходили, а ректор оставался, его роль была весьма символичной. Беспартийный, деликатный, немного не от мира сего, ученый не хотел и не мог вникать
Сам по себе вопрос поездки аспиранта в соц. страну был явно несущественным, но он затрагивал проблему «огромной государственной важности», в которую партийный секретарь не мог до поры до времени посвящать беспартийного ученого. Поэтому он попытался вполголоса объяснить ректору, что со второго августа действует закрытое партийное постановление, запрещающее частные поездки учащихся заграницу. Илья из деликатности встал и принялся внимательно рассматривать вышитый шелком портрет университета, подарок Китая. Однако, ректор насупился и вежливо, но громко попросил секретаря объяснить причины такого постановления. Ругнув про себя «старого олуха», секретарь громко, чтобы мог слышать Илья, пояснил, что постановление вызвано участившимися случаями недостойного поведения советских учащихся за границей.
— Хм, вот как… однако… — смутился депутат Верховного Совета, член Президиума Академии Наук СССР, ректор МГУ И. Г. Петровский, чувствуя, что от него в который раз скрывают истину, — однако, надо думать, в особых случаях, вроде данного… возможны исключения?
И Снегин удостоился исключения. На следующий день он без особого труда получил две остальных подписи и отвез характеристику в ОВИР. Первый секретарь была поражена: «Ну, знаете ли, Илья, я в этой организации уже пятый год работаю, но такое вижу впервые. Вы что, гипнотизер?» «Нет, — смеялся счастливый Илья, — это ее заслуга. Я показываю ее фотографию, вот эту, и никто не может отказать…» «Да-а, красивая… Ну, дай вам Бог…»
Она взяла у Ильи телефон и обещала позвонить, как только паспорт будет готов. Благодарный Илья поцеловал ей руку. Он тут же подробно описал свои успехи Анжелике, добавил в конце патетических аккордов и отослал письмо с польскими туристами.
Через два дня Илья получил от невесты письмо, в котором она сообщала, что у них будет Ванечка.
Он читал письмо в холле. Когда он дошел до этого места, глаза его закрылись и голова упала на грудь. Почти сразу же ему явилась юная мадонна в длинных светлых одеждах, с белым, пухлым младенцем на руках… Тело Ильи потеряло вес и вдруг куда-то исчезло; он ощущал только огромную, распухшую голову, которая все расширялась и расширялась, постепенно охватывая весь мир с рафаэлиевской мадонной в центре…
Его растормошил финн Эско Марконнен, весельчак и балагур, президент Интернационального Клуба физиков, в создании которого принимал участие и Илья. Узнав в чем дело, Эско потащил его к себе пить за здоровье матери и наследника. Илья быстро захмелел и рассказал приятелю про свои мытарства. Скуластый, белобрысый Эско жил в Союзе уже шесть лет, а поэтому ничему не удивлялся. Но твердое сердце прагматика и позитивиста имело свойство оттаивать весной и после трехсот грамм, тогда из физика-экспериментатора он превращался в милейшего эпикурейца и собеседника. Он увлекался политикой как захватывающим детективом, обожал делать прогнозы, а, угадав ход событий, искренне радовался. «Они никогда не выиграют войну, — рассуждал он, потягивая кофе. — Вьетнам — это болото и джунгли, они уничтожают пестицидами растительность, затем перепахивают авиацией землю, а через две недели все опять скрывается под зеленой крышей… Когда Дубчек отменил цензуру, он подписал себе смертный приговор; ваши ничего так не боятся, как нарушения монополии на информацию…». Эско обладал цепкой памятью, регулярно читал финские газеты, бывал в Европе, и беседы с ним вскоре стали для Ильи потребностью. Днем и вечером Илья боялся выйти из комнаты, чтобы не пропустить телефонный звонок, на пятый день не выдержал и поехал в ОВИР. «Ждите, еще рано, сама вам позвоню», — говорила его ангел-хранитель, но он уже не мог сидеть и каждый день с самого утра являлся в ОВИР.
Прошла неделя. Илья написал Анжелике письмо, полное любви, нетерпения и фанатичной решимости, однако в конце он просил передвинуть все планы еще на неделю. «Я все равно приеду, я
Хуже всего было в субботу и воскресенье, когда ОВИР не работал, и, казалось, можно было вздохнуть от беспрерывного ожидания. Он абсолютно ничем не занимался, не играл даже в волейбол, только лежал и слушал Перголези и «Американские квартеты» Дворжака. В университете состоялось открытие Энергетического Конгресса, и залы, холлы, фойе были забиты иностранцами с табличками на груди. В другое время он завел бы новые знакомства, куда-то ходил бы, говорил по-английски…
Все разрешилось беззаботно-солнечным утром. Спустившись позавтракать, он заметил у газетного киоска встревоженные кучки студентов. «Что там стряслось?» — спросил он через головы. «Да вот, подали братской Чехословакии руку помощи, — сказал, оборачиваясь, юноша с густым белым пухом на лице, — теперь, надо полагать, душить будем». Илья просунул сквозь тела руку с двумя копейками и выхватил «Правду». «Граждане, граждане, что вы делаете!» — причитала продавщица с сильным еврейским «р».
Глава XXXIV
Илья брел с газетой в руках, натыкаясь на людей, пока не обнаружил, что сидит на скамейке у главного входа. Он поднял газету и пробежался по заголовкам: жатва была в разгаре, металлурги Запорожья выступили с новым почином, страна готовилась к началу учебного года… Он обвел взглядом площадь: на флагштоках трепались флаги сорока пяти стран — американский рядом с советским, чуть в стороне британский, провинциалы и туристы глазели на сталинское чудо, силясь припечатать себя к его фасаду, скрипели на поворотах разболтанные автобусы, родители прогуливали детишек… Ничего, ничего не изменилось! Может быть, он чего-то не понял? Наводнение… пожары… спасают детей, стариков? Опять впился в зловеще-траурные строки… Ничего не понятно… И вдруг осенило: найти Эско, послушать радио.
Эско он не нашел и бросился к приемнику. По-русски ни одной станции… и вдруг взволнованный британский говор: «…по вымершим улицам ветер гонит бумагу… медленно ползет колонна танков… тут перевернутый трамвай, там горит машина… редкие пулеметные очереди… судьба правительства неизвестна…» Илья выглянул в окно: во дворе, как обычно, сновали люди, двое лениво перебрасывались воланчиком, и тогда ему стало страшно, жутко.
Если бы «наши играли с чехами», двор был бы пуст, а университет взрывался бы после каждой забитой шайбы, а когда их танки утюжат беззащитную страну и четырнадцать миллионов замерли в смертельном ужасе, они преспокойно делают свои дела и играют в бадминтон! Жестокий, бесчувственный, страшный народ!! Как расшевелить вас, как пробудить элементарное человеческое чувство — сострадание, как внушить хоть каплю уважения к достоинству и свободе другого народа?! Открыть окно, встать на подоконник и крикнуть: «Вы, стадо баранов, тупые бесчувственные животные, очнитесь! Поверните ваши танки! Кого вы топчете?!», или отпечатать сотни листовок и бросить с тридцать второго этажа?.. Ворвутся, схватят… И черт с ними! Он будет кричать в коридоре, в лифте… Безумный, он сходит с ума! Что будет с Анжеликой?! Опомнись, ненормальный! Разве ты не поклялся приехать? Приехать?.. Уехать?.. Конечно, совсем, немедленно! Порвать, чтобы не быть причастным…
Илья как-то вдруг странно успокоился. Пошел в ванную комнату и тщательно побрился, погладил белую рубашку и галстук, одел свой лучший костюм и прикрепил с левой стороны пластмассовую табличку «English, interpreter», затем запер комнату и спустился по лестнице на второй этаж.
В фойе актового зала возле стендов с фотографиями участников толпилось множество иностранцев, отыскивая себя. Илья присоединился к ним и долго присматривался к лицам и табличкам, вслушивался в речь. Наконец он остановился на англичанине — господине средних лет, с лицом, внушавшим безусловное доверие. Илья подошел к нему и, взглянув на табличку, вежливо обратился: