Идеалист
Шрифт:
– Всё-таки жаль… - Вскинула, тряхнув волосами, голову, посмотрела с сожалением ему в глаза.
– Понимаешь, Алексей Иванович? Жаль! А в общем, спасибо тебе, - человека хоть встретила!.
Алексей Иванович хотел её подвезти, она отказалась. Махнула ему рукой, пошла вниз по переулку, красиво переставляя ноги, вызывающе постукивая по асфальту каблучками.
РАДОСТИ
1
С того позднего часа, когда тётка Анна, Макарова матушка, уложила Годиночку в свою постель и, в суетности от вдруг свершившегося, проводила их на брачную ночь в луга, с того по ночному сумеречного и будто слепящего светом и жаром часа, когда Макар, держа под рукой завёрнутую в байковое одеяльце подушку, озабоченно сунутую ему уже в сенцах тёткой Анной, молча и покорно пошёл к обоим им памятной Туношне, жизнь Васёнки
И пока Макар, как бы в смущении перед её нетерпением, со своей смешной сейчас основательностью раздвигал сено, пристраивал подушку, расстеливал одеялко, в заботливости сметал широкой своей ладонью травинки с него, она не выдержала его медлительности, сбежала к Туношне, на ходу сбрасывая платье, затиснулась в холод её перекатных струй, поплескалась, омылась, вышла освежённая, прохладная, влажная, не тая наготы, легла на приготовленную Макаром постель. Не сказала, выдохнула: «Иди ко мне, Макарушка! Твоя я. Вся твоя – от дурной головы до памятливого сердца. Вся твоя, Макарушка…»
Ни таиться, ни стыдиться не надобно было ей, – давней любовью повенчаны они были с Макаром. И знала она, чтобы ни случилось теперь, сейчас вот, и потом, эта ночь пребудет в их жизни до самого последнего их часа.
Васёнка, не успокоенная первой близостью, ожидая от Макара новых и новых ласк, и почему-то робея обнять, жалась к его плечу щекой, тихо звала: «Макар… А Макар…»
Успокоенный, быть может, первый раз за всю долгую войну, может, за всю прожитую жизнь, Макар в забытьи не слышал её зов. Васёнка приподнялась, умостила склонённую голову на ладони так, что распущенными волосами накрыла своё голое плечо и руку, вдавленную локтем в подушку, не утаивая счастливой улыбки, смотрела-разглядывала прояснённое лунным светом лицо Макара. Широкое было у Макара лицо, скуластое, тёмные брови, даже во сне прихмуренные, тоже были широко расставлены над коротким твёрдым носом, - что-то цыганское проглядывало в его лице, и Васёнка, о том подумав, тихонько засмеялась. Забавляясь, ласково поцарапала пальцем ямку на крепком его подбородке, которую углядела ещё при той, нехорошей встрече на дороге, когда Макар возвращался в село с Годиночкой чуть не сорвавшей её сердце. Ямочку на подбородке она, видно, надавила сильнее, чем можно было, может, и нарочно надавила, чтоб разбудить так бессовестно заснувшего Макара, и вся потянулась к нему, когда он открыл глаза, увидел её в близости, заулыбался сонно, приобнял сильной рукой за спину. Васёнка сама поцеловала дрогнувшие под её губами неловкие его губы, поцеловала признательно, как мечтала поцеловать Макара когда-то давно-давно, ещё не разу ни с кем не целовавшись. И Макар будто понял её, ответно прижался к её губам, давая знать, что отныне так же вот неразделимы их жизни. Желая близости и как бы удерживая себя и Макара от ненужной торопливости Васёнка с вновь пробудившимся девичьим интересом ко всякой малости, которая как-то касалась Макара, спросила:
– Ямка-то у тебя на подбородке откуда?..
– Всегда была.
– Неуж была?!. А я не замечала. Видать не смогала близко на тебя глядеть!
Макар, запрятывая руку в волосы Васёнки, услаждаясь их струистой мягкостью, сказал, про что никогда не говорил прежде:
– Не знаю как жил бы, когда б не углядел тебя здесь, на Туношне! И не со мной была, а всё моя. Вот знаю, что моя – и всё тут!.. – И помолчав, добавил:
– Потому, может, и живой остался.
Васёнка, тронутая признанием, затаилась у Макаровой груди, желая, чтобы он ещё говорил про свои чувства, по-женски, безобидно слукавила:
– Чем я-то тебе приглянулась?
Макар, похоже, собрался объяснить по серьёзному, но вдруг скосив озорные глаза, сказал:
– По носу! По носу распознал, что – добрая…
– Ой, Макар! – вскинулась Васёнка. – Нос-то у меня теперь не тот!..
Макар, ещё в ту послевоенную встречу на дороге к селу, заметил, что Васёнкино лицо глядится не так, как прежде, но в случившиеся неласковые минуты разбираться в том было недосуг, - сколько добрых лиц построжало за лихие годины! Теперь же, в близости, выглядел чуждую носу горбинку. Прежде, как помнил Макар, мягкий, сёдлышком, её нос вместе с доверчивостью взгляда и застенчивым движением плеч, придавал всему облику Васёнки какую-то добрую открытость. Теперь же даже ласковость глаз и улыбка добрых губ не могла убрать строгость
– Как получилось-то?
– А так вот, Макарушка. У нас тут тоже война была! Как там у вас называлось, когда с супостатами сходятся и страшно бьют друг друга, - рукопашная?.. Вот мне и досталось в такой войне, когда хлеб от лихих людей обороняла. Другой я стала, Макарушка! Прежде верила: добром любое зло опрокинешь. Теперь развидела: добру тоже сила надобна! Ой, как надобна, Макар!..
В близости и согласии лежали они какое-то время молча среди олуненых луговин, заполненных таинственными в ночи тенями. Васёнка, не стерпела, позвала тихо:
– Макарушка, глянь-ко! Луна землю омывает!
– Говорят, и трава по ночам растёт. И дерево силу набирает. Иван Митрофанович – помнишь ли – наставлял: в полнолуние лес на дом не вали, влаги в дереве много. Мудро понимал устройство жизни. Жаль, не дожил до нынешней поры…
– Поуспокоился бы за нас, Иван-то Митрофанович! Так переживал, что моя судьба с твоей не сложилась! – отозвалась Васёнка, печалясь за прошлое, радуясь за нынешнее.
Макар опять забылся, задышал ровно. А Васёнке не спалось. И услышала она движение в тихом лугу. Кто-то, вроде бы, прокрадывался к ним, то размашисто шаркая по кошенине, то приостанавливаясь, будто замирая и прислушиваясь. Васёнке показалось недобрым чьё-то осторожное приближение в ночи. Подняла голову, напряглась, слушая. Может от её испуганного движения, может, по чуткости к опасности, вынесённой с войны, но Макар тоже вдруг бесшумно приподнялся, будто и не спал. Оберегающим движением прикрыв собой Васёнку, вглядывался в рассветный сумрак июльской ночи, готовый схватиться с подступающей напастью, и вдруг расслабился, нажимом руки тихонько подал Васёнку вперёд, губами тронув её в ухо, шепнул: «Смотри…»
У соседнего стога, видные под светлым небом, стояли лоси: комолая низкая коровка и два лопоухих сеголетка вытягивали из стога сено, жевали в неспешности. А ближе, будто прикрывав собой кормившуюся семью, стоял неподвижно лось-рогач, подняв тяжёлую бородастую голову, нацелив совки ушей и раздутые ноздри в их сторону. Он не мог не чувствовать близкое присутствие людей, но стоял безгласно, не встревоживая своих, будто знал: то, что шевелится, дышит там, на другом стоге, не может нанести зла, хотя и пахнет человеком.
Лоси тихо ушли, будто растворились в затенённости леса. Снова остались они вдвоём. Лежали, оборотив лица к бледнеющим звёздам. И Васёнка вдруг решилась на душевную боль. Может, и не надобны были дурные её сомнения в первую ночь близости, но так хотелось ей услышать утешающее Макарово слово, так хотелось выйти из этой ночи без малой даже мутнинки, что не сдержалась она.
– А, скажи, Макарушка, памятна ли тебе другая ночь, когда вёл ты меня из кино? – пытала Васёнка, замирая сердцем от того, на что решилась. – Помнишь, как морозно было? Берёзы в инее. И месяц народился. Махонький такой серпик высунулся, тёмное небо прорезал? Помнишь ли?..
– Помню, - помолчав, ответил Макар.
– А то, худое, что случилось потом, тоже помнишь?..
– То – не помню.
– Не помнишь? И в себе не держишь?!.
Макар молчал долго. Потом положил её голову себе на грудь, приобнял, стеснил, будто вбирая всю её в себя, - Васёнка почувствовала на влажном своём виске его губы, - сказал те хорошие слова, которых так ждала она и страшилась не услышать.
– Тогда говорил, и теперь говорю. Ту ночь помню. Беседу у бабы Дуни – помню. Слово, что сказал тебе у Волги на берегу, когда на войну отъезжали, помню. На войне дня без памяти о тебе не жил. И как нас с Годиночкой на дороге встретила, помню. И сегодняшнюю ночь вовек не забуду. Всё другое – не помню, Васёнушка. И если кто-то захочет вспомнить, всё равно не вспомню, - так сказал Макар. И от слов, сказанных им, случилось нечто целительное. Та, памятная на всю жизнь морозная, в звёздах и инее ночь, когда впервой провожал её Макар и хотел поцеловать у скрипучего обмёрзлого плетня, и не поцеловал, уступив её стеснительной робости, и эта вот ночь так долго ожидаемой Макаровой близости, между которыми состроились целых семь лет, вместивших не только Леонида Ивановича и явившуюся на свет Лариску, а и войну – всенародную разлучницу, та далёкая во времени, но близкая в памяти зимняя ночь, и эта вот ночь тёплая от устоявшегося лета, вдруг сомкнулись своими пораненными краями и, будто живой водой спрыснутые, безбольно срослись, заполонив Васёнку ощущением, наконец-то, обретённого счастья.